Сказание о первом взводе

Недавно Зимин принял от Болтушкина первый взвод. Правда, перед этим, размышляя о том, кому из них какое место отвести во взводе, и командир роты, и командир батальона оказались в некотором затруднении. И это было естественно. И Сергей Григорьевич и Александр Павлович — хоть первый был младше на три года — выглядели по своему жизненному пути, как близнецы, вскормленные одной грудью, выросшие в одной семье, воспитанные в одной и той же, определившей их характеры и натуры, среде. И тот и другой председатели колхозов имели уже немалый опыт в руководстве людьми; этот опыт терпеливо и настойчиво прививала им, в прошлом батракам, партия; она, партия, научила их, как сплачивать людей в их движении к поставленной цели; научила считаться с большим и малым в этом движении; научила находить те простые правдивые слова, которые всегда трогают и волнуют душу человека своей бескорыстной и бесхитростной прямотой. Почти одинаков был и их военный опыт. Болтушкин даже имел в смысле солдатского стажа некоторое превосходство. Он с начала до конца прошел всю финскую кампанию, вызвавшись в армию добровольцем, благо, что начало этой кампании застало его на курсах, откуда отпустить человека на фронт было легче, чем с поста председателя колхоза.

Надо всем этим — взвешивая биографии обоих — и задумались командир роты и комбат. А решило все то, что Зимин все-таки был званием повыше и — главное! — прошел он самую к тому времени высшую ратную шкоду — школу Сталинграда. Так накануне наступления исполняющим обязанности командира взвода, впредь до присылки на эту должность офицера, назначили Зимина, а Болтушкин стал его помощником.

В короткий срок Зимин быстро ознакомился со всеми людьми, хотя лично пережитое подсказывало ему, что своей самой существенной стороной они, люди, предстанут не в окопном затишье, а в наступающем горячем деле. Сейчас, после партийного собрания, шагая по устланному хворостом дну окопа, Зимин поочередно передавал бойцам столь знаменательную для каждого из них весть, а она неведомыми путями уже обогнала его, катилась впереди.

— Так, значит, сегодня, товарищ старшина? — тем же вопросом встретил его Вернигоренко и, форсисто отбросив обшлаг шинели, глянул на свои пятнадцатикамневые, доставшиеся еще в битве под Москвой, трофейные часы, — без пятнадцати девять, наверное, в девять начнем, а?

Зимин тоже вынул часы, старинные, еще отцовские, с пожелтевшим циферблатом, те, над которыми не раз посмеивались на совещаниях в районе и которые были хорошо знакомы своей точностью во всех бригадах усовского колхоза.

— Твои отстают, Вернигора, поставь по моим, сверенные…

— Ну, чертова ж трофейщина, никак не выдрессирую их по нашему времени, — обозлился Вернигоренко, снял варежку, желтыми протабаченными пальцами завертел шляпку часов, — а ведь в девять, чует мое сердце, что в девять.

Зимин и сам точно не знал, когда начнется наступление, знал только, что ему будет предшествовать длительная артиллерийская подготовка.

— Нам тогда сигнал дадут, такой сигнал, что хоть уши затыкай, все равно услышишь.

— Так это уж я знаю! — восторженно подхватил Вернигоренко, — не впервые такой сигнал слышать. Недаром ребята жалуются, что позади нас нигде и под куст не присядешь, куда ни сунешься — или пушка, или миномет сгоняет нашего брата… А мне, знаете, товарищ старшина, и сон сегодня в руку приснился. Повез я будто из своей Михайловки в Николаев кавуны продавать, крупные, херсонской породы, большие. И вот еду через мосточек, а доски под колесами так гуркотят, так гуркотят…

— Ну ладно, Вернигора, ладно, — засмеялся Зимин, — ты лучше скажи, как твое отделение, готово?

— Как штык, товарищ старшина. Когда узнал, трижды все проверил.

— Что узнал?

— Да про наступление…

— Откуда же ты узнал строжайшую военную тайну?

Вернигоренко посмотрел на Зимина несколько растерянно: что он, шутит, хочет ввести в заблуждение или говорит серьезно.

— Да дело ж солдатское, товарищ старшина. Саперы ведь еще с вечера на передний край пошли работать… Тайна тайной, а нашему брату догадаться можно… Потому и мы с ночи начали готовиться. Потому и говорю, что все как штык!..

Зимин усмехнулся, махнул рукой, что ж уж тут толковать.

— Ну что, как штык — это главное. Украину ведь идем освобождать. Немцы ее легко не сдадут… желаю тебе, чтобы про кавуны ты завтра досказал и чтобы я завтра тебя дослушал.

Зимин пошел дальше. Ему, конечно же, надо сейчас свидеться не с Вернигоренко, под шинелью которого на груди уже давно была приколота медаль «За отвагу», а с Чертенковым, Павловым, Злобиным и Шкодиным — людьми, еще не обстрелянными.

— Постой, погоди! — крикнул он, увидев впереди Павлова. Правда, Павлов никуда и не порывался идти; он сидел на корточках в окопе и, только что старательно отерев пальцем внутренние стенки раскромсанной тесаком консервной банки, собирался отправить остатки ее содержимого в рот.

— Куда спешишь? Погоди, говорю, — сказал, подходя, Зимин. Лицо Павлова — как яблоко и розовое и округленное — выразило недоумение. Недоуменно, словно призывая к вниманию, замер и палец с белым как снег лярдом.