Сказание о первом взводе

— Так ведь, товарищ старшина, не я один, все ребята сейчас съестное подбирают, здесь солому только и оставим. Сытому сподручней идти, теплее…

— Эко ты о каком тепле думаешь! А еще-вологодский! Небось, зимой не раз на охоту ходил, — дружески журя красноармейца, Зимин чуть ковырнул ногтем лярд, размазал его на ладонях и энергичными движениями стал втирать в щеки, — вот что надо с ним делать…

— Да вроде бы мороз небольшой, — оправдывался красноармеец.

— В лесу небольшой, в окопе тоже, а в степи как ветерок потянет, сразу побелеешь. Ты знаешь, сколько, может быть, сегодня придется километров отмахать? Не знаешь? То-то!

Пока солдат обеими руками втирал в свое еще более раскрасневшееся лицо смалец, Зимин взял его винтовку, цепким и приметливым взглядом осмотрел ее, проверил, исправно ли действует затвор, хорошо ли закреплен штык, а под конец обеими руками поднес ее к губам — словно собирался поцеловать, — бережно сдунул какую-то соринку и с секунду смотрел, как ожила и матово замерцала согретая теплым дыханием сталь.

— Винтовка у тебя ладная, Павлов, — сдержанно похвалил Зимин не то солдата, не то оружие. — Зачем идешь и куда идешь — тоже знаешь, говорили не раз. И силенка у тебя, я вижу, есть, сноровки только не хватает. Мой тебе, друг, совет, когда начнется — держись за нами, посматривай на Вернигоренко, на Букаева, на Болтушкина. Тебя в обиду не дадут, ну и в… в остальном будь счастлив.

Будничная, обычная взыскательность, с которой Зимин осмотрел винтовку, а затем подсумок, лопату, подвешенные к поясу гранаты, не могла не внушать спокойствия. Спокойствием веяло и от всей осанки старшины. Истончившееся сукно старой шинели так плотно, без единой складки, обтягивало его могучую грудь, что, казалось, под ним был не ватник, а кольчуга, в какой в старину ходили в бой его земляки — нижегородские люди. Все это — и слова старшины и его полный деловитого достоинства вид — вызвало и у Павлова то нужное перед атакой состояние духа, при котором человеку сопутствуют — пусть не хладнокровие, его не может быть в такие минуты, но известная выдержка, ясность мысли.

— Спасибо за доброе слово, — просто сказал он Зимину, своему однолетку.

…Уже пошел одиннадцатый час, уже вернулись на свои места и Скворцов и Болтушкин, так же как и Зимин беседовавшие с бойцами, а ничто пока не нарушало тишины и размеренного хода дня. Восточный низинный ветер погнал дальше туманы, пришедшие из-за Дона, и открывшаяся взору снежная равнина выглядела мирной, спокойной, и даже частокол проволочных заграждений, будучи полузанесен сугробами, казался просто-напросто бодыльями подсолнечника, оставленными в поле.

Вернигоренко то и дело посматривал на часы. Стрелка подходила к одиннадцати.

— Ну, братцы, если и в одиннадцать не начнется, значит — отложено, — с отчаянием выкрикнул он, глядя, как сходятся обе — большая и маленькая — стрелки.

Но вот они плотно сомкнулись и будто тут же, мгновенно, силой возникшего контакта привели в действие гигантский часовой механизм. Рвущийся залп сотен, а может, и тысяч орудий тяжело сотряс небо и землю, гулкой, урчащей волной покатился по склонам балок и оврагов, и-еще впереди не обозначилось ни одного разрыва, как второй, еще более могучий залп на миг качнул все, что охватывал взор, и сумрачная, зубчатая гряда леса со сказочной внезапностью поднялась и зачернела на снежной пустыне. Словно отдаляясь, она, эта гряда, изменила свои очертания, осела книзу и затем вновь, как в стеклах бинокля, приблизилась. Взметнулись косматые черные султаны — вот их больше и больше, они теснятся, громоздятся, становятся выше и выше; их тени стремительно скользнули по снежному полю, и оно стало схожим с тем, каким бывает, когда яркое зимнее солнце неожиданно заволакивается тучей и уже не солнечные лучи, а их отраженный, мертвенно-серый, зыбкий свет ложится на белые просторы:

— Глядите-ка, глядите-ка, что-то там у них взорвалось, — не услышанный никем, крикнул Шкодин. Очевидно, один из снарядов попал в склад с боеприпасами. Добела раскаленные молнии ударили трезубцем снизу вверх, просекли темнодымчатый клубящийся вал и потухли уже высоко в небе. Шкодин приподнялся над окопом, чтобы видеть всю картину артиллерийского наступления.