Сказание о первом взводе

— О том не жалеем, товарищ лейтенант, — деловито заметил Кирьянов. Ему показалось, что глаза лейтенанта остановились именно на его шинели, рукав которой в одной из атак под Харьковом был разодран немецким штыком и теперь наспех заштопан.

— Вот же как на фронте получается, на две тысячи километров он размахнулся, а с кем не встретишься, — довольный сегодняшним совпадением, говорил Широнин. — А командир, что вас тогда вел… Канунников. Где он теперь? Это же мой ученик!

— Убило его, товарищ лейтенант, — Зимин нагнулся, стал осторожно поправлять вывалившиеся из костра подернутые серебристым пушком пепла веточки. — Уже в самом Харькове убило, перед Южным вокзалом. Когда мы с марша пришли, он во вторую роту попал. Его за прорыв и к награде представили. Красную Звездочку дали. Заходил после к нам в роту, веселый был такой…

— Эх, Леня! — только и выговорил Широнин. Вспомнилась мать Канунникова. Он с ней не раз встречался на родительских собраниях. С началом войны, проводив в армию мужа и сына, Канунникова пошла работать в механический цех, стала к станку. Может быть, там, в цехе, ей и вручат в эти дни похоронную? Решил при первой же возможности написать ей.

— И сколько же того молодняка фашисты погубили. Его больше всего и жаль, — раздумчиво сказал Скворцов, стоявший у костра на коленях, чтобы согреть плечи. — Была б на то моя воля, по всему земному шару приказ отдал бы: коль воевать, так только таким, как я…

— А тебе-то сколько, Андрей Аркадьевич, в гражданскую войну было? — не выдержал и несмело улыбнулся Грудинин.

— Ну, тогда мы только начинали. То было не в счет… Широнин знакомился со взводом. Он вынул из полевой сумки сохраненную еще из Кирса тетрадь — разрезанный пополам классный журнал. Своим крупным красивым почерком — недаром когда-то наркомпрос даже в Москву вызывал составлять прописи — переписал по алфавиту весь состав взвода, тут же делая записи о домашних адресах, партийности, сроках пребывания в армии.

— Да у вас, действительно, кого только нет! — воскликнул Широнин, вписывая в тетрадь вслед за вологжанином Болтушкиным украинцев Букаева и Вернигоренко, вслед за горьковчанином Скворцовым красноармейца Фаждеева, таджика по национальности.

— Да вот только с Исхаковым никак не разберемся, товарищ лейтенант, — шутливо пожаловался Вернигоренко. — Сами же видите, и вырастал и призывался из Каховки, цэ ж рядом з моею Николаевщиною, а говорит, что узбек. Так чи считать его земляком, чи нет?

— Считай, не ошибешься.

Когда все были переписаны, красноармейцы отошли ко второму костру, оставили Широнина, Зимина и Болтушкина втроем.

— Вы бы, может, отдохнули, товарищ лейтенант? — предложил Зимин. — Александр Павлович, а ну-ка, подбрось сюда хвои помягче да побольше. — Отдохните, с дороги ведь.

— Да, догонять вас нелегко было, — сказал Широнин, вспоминая недавний путь и чувствуя, что в голове и сейчас еще стоит надоедливый перезвон снарядных гильз. Но все-таки отдыхать отказался. Хотелось поподробней расспросить Зимина о людях. А тот и сам опередил его.

— Вы коммунист, товарищ лейтенант? — несколько замявшись, спросил он, как-то сбоку нацеливая на Широнина твердый и пытливый взгляд.

— Коммунист, — невольно насторожившись, ответил Петр Николаевич. Что предваряет этот вопрос и что собирается ему сказать Зимин? А если бы он, Широнин, не был коммунистом, так разве бы не вправе командир, поставленный во главе воинского коллектива народом и партией, знать и слышать все…

А Зимин, передохнув, словно бы обратился к той высшей, наиполной слитности помыслов и устремлений, которая теперь, после широнинского ответа, возникла между ними. Она, эта духовная слитность — чистая, ни слоинки в ней не найти какой-либо чуждой примеси, — позволяла без похвальбы, без рисовки глянуть на самих себя, на окружающее, отдать должное должному.

— Я вам от души скажу, товарищ лейтенант. Хорошо, приятно жить, когда знаешь, что есть на свете что-то повыше, поближе, чем ты сам и твоя жизнь. Мы это и до войны понимали. Потому и жили по солнышку: оно на работу поднимется, и мы на ногах! Строить же надо было державу такую, чтобы она в веках стояла. А в войну все это, про что нам партия говорила, еще понятней стало. И люто наш народ воюет. Вот хотя бы и первый взвод. Он, конечно, капля в море, так ведь без капель и моря нет. Что за люди!.. Чертенкова еще на плацдарме ранило. Правда, легко — он упросил во взводе оставить и воюет. А вот перед тем, как вы пришли, мы читали письмо из госпиталя от Торопова и Павлова. Тоже наши бойцы. Оба вышли из строя еще при прорыве. Истосковались ребята, просят, чтобы помогли им к нам, в полк вернуться.

— Да ты про нынешних товарищу лейтенанту побольше, про нынешних, — вставил Болтушкин. За месяц боев Александр Павлович несколько изменился. И ранее не тучный для своих сорока с лишком лет, он стал еще более поджарым, словно бы все, что было в его дюжем теле хлебороба, ушло в мышцы, в мускулы, в кость. Светлосерые глаза стали жестче, глубже запали под белесые, выцветшие брови.