Сказание о Рокоссовском

Неожиданно из подвала одного дома по ним полоснула короткая пулеметная очередь. К счастью, фашистский пулеметчик промахнулся: пули зло и звонко простучали по камням мостовой, не задев автоматчиков.

— Белухин и Савченко. Быстро! — скомандовал старший сержант, и два бойца, прижимаясь к стене дома, двинулись к подвалу. В узкое оконце, откуда бил вражеский пулемет, полетели две гранаты. Сдавленные кирпичными стенами подвала, грянули два разрыва.

Автоматчики бросились в подвал. В душной от пыли и гари полутьме подвала было тихо. Рядом с пулеметом валялись два трупа. Черные пятна под ними расползались по цементному полу.

— Эти отвоевались, — определил Хомутов и поспешил наружу: дышать в подвале после разрывов гранат было тяжко.

Без дальнейших приключений отделение вышло на довольно большую площадь, в центре которой возвышалось мрачноватое здание с колоннами и взъерошенной черепичной кровлей. Похоже было, что это какое-то учреждение.

В левом крыле здания начинался пожар. Из высоких полукруглых окон первого этажа выбивались клубы черного густого дыма.

— На всякий случай и эту хату проверить надо, — решил гвардии старший сержант и толкнул ногой дверь, причудливо украшенную разными медными штучками.

Дверь мягко отворилась, и автоматчики очутились в просторном вестибюле. Все здесь свидетельствовало о поспешном бегстве. Огромный ковер, устилавший пол, пестрел разбросанными бумагами. На широкой лестнице, ведущей на второй этаж и тоже устланной ковром, на боку лежал здоровенный сейф. Видно, пытались гитлеровцы вытащить его, да так и бросили на полпути. Белухин носком сапога постучал по тупой броне сейфа:

— Здоровый, черт! И прямой наводкой не раскупоришь.

Шагая по шуршащим бумагам, по хрустящему под сапогами битому стеклу, автоматчики поднялись на второй этаж. Открытые шкафы с вывалившимися внутренностями, письменные столы с выдвинутыми ящиками, оскаленные пасти пишущих машинок...

Заглянув в одну из комнат, Хомутов увидел на стене картину в позолоченной раме. Картина как картина, на самую, можно сказать, мирную житейскую тему: молодая мать кормит грудью младенца.

Хомутов не был ни ученым-искусствоведом, ни просто любителем живописи. Больше того: к изобразительному искусству он относился равнодушно. Может быть, потому, что ему не доводилось видеть работ хороших мастеров. Правда, в их вагончике на бригадном полевом стане, где жили трактористы, на стене висело несколько репродукций, вырезанных из «Огонька» или какого-то другого журнальчика. Но картинки эти не вызывали у Хомутова никаких эмоций. Засиженные мухами, пожелтевшие от солнца и пыли, они воспринимались как обыкновенные пятна на не очень чистой и грубо сколоченной стене.

Но картина в золоченой раме заинтересовала Хомутова. Верно, потому, что уж очень не соответствовала она окружающей обстановке.

Хомутов еще раз посмотрел на картину.

Молодая женщина, гладко причесанная, в нарядном пунцовом платье и голубой накидке, сидела, склонив голову, и с любящим и чуть грустным выражением лица смотрела на мальчонку, припавшего к ее груди.

Гвардии старший сержант не знал фамилии художника, нарисовавшего картину, даже не мог определить, хороша картина или не очень, подлинник ли перед ним или копия.

Просто картина ему нравилась, и только. В том, как склонилась нарядная женщина над ребенком, было что-то трогательное. Хомутову она напомнила молодых деревенских баб, которые вот так же грудью кормят своих ребят и с такой же любовью и затаенной грустью смотрят на них, стараясь угадать их грядущую долю.

Хомутову стало жаль, что сейчас, через десять или пятнадцать минут, огонь слижет теплые материнские глаза, матовую кожу щек, нежные, мягкие волосы.

Подошли автоматчики:

— Что приуныл, старшой?

Языкастый Савченко с ухмылкой взглянул на картину и лукаво прищурился, но, заметив нахмуренное лицо старшего сержанта, осекся. Да и самому вдруг расхотелось шутить. Совсем не игривого свойства была картина на стене, перед которой стоял командир отделения.

Быстро перестроившись, Савченко сказал даже с сожалением:

— Сгорит!

Хомутов решил:

— Давайте-ка, ребята, вынесем картину на улицу. Зачем ей пропадать?

Дело было минутное. Сняли картину с крюка, и поплыла кормящая мать по устланной ковром лестнице мимо сейфа, мимо опрокинутых кресел. И вовремя: внизу, на первом этаже, уже синело от дыма, и из коридора тянуло жаром.

Картину автоматчики вынесли из здания и поставили на землю, прислонив к фонарному столбу. День-был солнечный, и им показалось, что посветлело и повеселело матово-нежное лицо женщины, на пухлом животе младенца даже заиграл солнечный зайчик.

Подошел запыхавшийся сердитый Чечельников. Хотел сделать солдатам замечание: «Вперед, вперед надо!» — но увидел картину и заинтересовался. Призадумался:

— Вроде я уже где-то такую видел, а? Кажется, в Ленинграде, в Эрмитаже, когда туда в сороковом году на экскурсию ездил. А может быть, и не там!

Наклонившись над картиной, командир с трудом прочел надпись, выбитую на медной пластинке, привинченной к раме: