Сказание о Рокоссовском

Тихо в вагоне. Все молчат. Свесив головы с верхних нар, слушают две девушки с сержантскими нашивками на погонах. У одной полуоткрыт рот, и она, не отрываясь, смотрит на Орлова. Другая насупилась, и на лбу между черных густых бровей прорезалась прямая морщина.

— «Несколько секунд ефрейтор лежал неподвижно, — читал Орлов, — прислушиваясь к шуршанию земли, которая струйками стекала по краям траншеи. Потом, превозмогая боль, поднял голову. Немецкий офицер в разорванном мундире полз к нему из горящего блиндажа. Придерживаясь рукой за край траншеи, падая и снова поднимаясь, ефрейтор двинулся навстречу немцу и с размаху, всем телом, как бросаются в воду, упал на врага. Немец, прижатый к земле, замотал головой, скаля рот. Он царапал ефрейтору лицо, грыз руки, бил в живот коленями. Закрыв глаза, почти теряя сознание от напряжения, ефрейтор правой рукой шарил за воротом мундира, нащупывая горло немца. «Только бы дотянуться, только бы дотянуться», — билась в мозгу одна мысль». 

Молодой солдат с розоватым веснушчатым лицом слушал Орлова, широко раскрыв глаза. Время от времени он поглядывал на сутулую стариковскую спину Ермакова, на его худую, морщинистую, черную от загара шею, болтающуюся в широком вороте гимнастерки, и никак не мог представить себе этого тихого пожилого человека в описанной схватке.

Напившись из котелка воды и откашлявшись, Орлов продолжал чтение:

— «Отыскав наконец горло немца, ефрейтор последним усилием сжал его черными негнущимися пальцами и, до конца исчерпав всю свою силу, уронил голову на сырое прохладное дно траншеи. Замелькали бессвязные обрывки, причудливо сохраненные памятью: старая верба у крыльца, широкий пыльный шлях, кладки через заболоченную речушку. Он увидел себя молодым, двадцатилетним солдатом. Серое вытоптанное поле, кольца колючей проволоки. Рыжий немец с винтовкой наперевес, нагнувшись, как бык, бежит к ротному. Вот-вот пламя штыка коснется офицера. Тогда он, Афанасий, бросается навстречу немцу, грудью принимает удар».

Опустив бедовую, во фронтовых передрягах поседевшую голову, сидит ефрейтор Ермаков. Прошлое молодым роем чувств и желаний окружило его.

— «Маршал приехал в госпиталь перед вечером», — продолжал читать Орлов.

— Маршал Рокоссовский, — встрепенувшись, уточнил Ермаков. — В газетке фамилию его не напечатали. Говорят: военная тайна. Чудно! Будто немец такой охламон, что не знал, кто Вторым Белорусским фронтом командует...

— Начальство начинаешь критиковать, — погрозил Орлов. — И снова принялся за чтение: — «...Солнечные лучи лежали на металлической спинке кровати, на белых простынях. Ермаков был выбрит, и подстриженные усы придавали ему моложавый вид. «Лежите, лежите»! — остановил ефрейтора маршал, заметив его попытку приподняться. «Да вот, товарищ маршал...» — как бы прося прощения за свою слабость, начал было Ермаков, но поморщился и замолчал. «Поздравляю вас, Афанасий Петрович, с правительственной наградой — орденом Красной Звезды». «Сестрица! — окликнул Ермаков, и голос его задрожал от напряжения. — Принеси, голубка, гимнастерку». Когда сестра принесла пропахшую потом, черную от крови гимнастерку, Ермаков попросил отпороть маленький холщовый мешочек, пришитый к груди. На белую простыню упал солдатский Георгиевский крест. «Э, да вы георгиевский кавалер, оказывается», — проговорил маршал, рассматривая потемневший крест. «Старыми заслугами не хвастался. Теперь другое дело. Теперь не стыдно и старое вспомнить. Тоже за бой с немцами получил». Ермаков положил на подушку рядом с Георгиевским крестом свой новый боевой орден». Конец! Подпись: «Старший лейтенант И. Новиков», — закончил Орлов и шутливо поклонился в сторону Ермакова: — Фу, устал. Даже на зубах мозоли натер.

Улыбаясь застенчиво и несколько даже виновато, Ермаков прятал в бумажник газетную вырезку:

— Вот и везу домой. Буду своей старухе по вечерам читать. А то она за войну без меня, пожалуй, разбаловалась, уважение к мужу потеряла.

Идет поезд, бойко стучит колесами, громыхает буферами, возвещает о себе паровозными гудками.

Домой! Домой! Домой!

— Давай закурим по одной, товарищ мой, — подсел Орлов к ефрейтору Ермакову. Хотя ребята давно заметили, что Орлов обычно курит только чужой табачок, но за веселый нрав, за умение «травить баланду» ему прощали эту маленькую слабость.

Ермаков молча вынул из кармана изрядно потертый, замаслившийся кисет, подарок безымянной сибирской колхозницы.

— Все мы одним миром мазаны. Второго Белорусского фронта крестники. Одни версты мерили, из одного котла хлебали. Земляками стали, — скручивая папироску, заметил Орлов.

— Если маршальской хочешь закурить, — вмешался в разговор артиллерист с двумя полосками на гимнастерке, свидетельствовавшими о двух тяжелых ранениях, — то на, пользуйся, пока я добрый. — И он протянул Орлову жестяную коробочку из-под зубного порошка с золотисто-зеленоватой махоркой.

— Будет маршал Рокоссовский такую курить, — с сомнением заметил Орлов и даже зачем-то понюхал горьковатую пыльцу, сбившуюся на дне коробочки.