Сказание о „Сибирякове”

Под проливным дождем сибиряковцев повезли за город. "Концлагерь", - поняли они сразу, когда грузовик миновал ворота и въехал за высокую ограду из колючей проволоки.

Русских моряков поместили в стоящий на отшибе фанерный сарай - наскоро сколоченное строение, напоминавшее цыганскую кибитку. В щелях свистел ветер, крыша протекала. Внутри было пусто, лишь на земляном полу у стены валялось несколько охапок трухлявой соломы. Веяло могильным холодом. Моряки стояли, понурив головы, не решаясь опустить на сырой пол носилки с больными. Из гнетущего состояния их вывел голос неунывающего Шаршавина:

- Что, ребятушки, невеселы, что головушки повесили? Чего ждать? Давайте располагаться. Эх, водочки нет, а то бы справили новоселье. Чем не жилье?

Усталые люди нашли в себе силы улыбнуться. Только Иван Замятин мрачно пробурчал:

- Могила, могила и есть.

- Ты пессимист, Ваня, подавай тебе номер с туалетом, - снова стал было острить Анатолий, но его перебил Павловский:

- Надо получше устроить больных. А новоселье справим потом.

Начали размещаться. Первым делом выбрали угол, где меньше дуло, и поставили туда носилки.

Михаилу Кузнецову и Ивану Малыгину было совсем худо. Грязные мокрые бинты сползали вместе с обожженной кожей. Моряки потребовали доктора, но часовой словно не слышал их криков. Шаршавин не отходил от Кузнецова, что-то рассказывал, вспоминал.

- Ты, Миша, потерпи, утром доктора придут, полегчает. А потом, как поправишься...

- Как выздоровлю, убежим, - тяжело дыша, проговорил Кузнецов. - Я выживу, не умру, я живучий.

Ночью пришли трое гитлеровцев, фонариком осветили больных и унесли носилки с Кузнецовым.

- Допрашивать такого, вот изверги! - сказал Золотов.

- Ключ, наверно, опять вспомнили! - тихо ответил ему Шаршавин. - Только не тот Кузнецов парень.

Никто не спал, лежали молча, ждали. Прошло минут сорок. Зачавкала грязь под солдатскими сапогами. Носилки с комсоргом небрежно кинули посредине сарая. Михаил был в беспамятстве.

К утру Кузнецов и Малыгин скончались.

Первое время пленных не гоняли на работы. Что проку от людей, до крайности истощенных и измученных? Даже могучий Павловский начал сдавать. Давал себя знать голод. Утром пленным бросали в миску кусочек соленой трески, в обед давали немного бурды из гнилой неочищенной картошки пополам с морковью. Пленники понимали, что если с ними и в дальнейшем так будут обращаться, долго они не протянут. Стали требовать, чтобы улучшили питание, оказали больным медицинскую помощь.

Однажды в барак вошел незнакомый охранник и толкнул вперед скуластого смуглого человека с брезентовой сумкой на боку. Он был без шапки, на стриженой голове у лба полумесяцем, словно наклеенный, розовел большой шрам. Сибиряковцы услышали слова, сказанные по-русски негромким, чуть ломающимся, словно детским, голосом:

- Здравствуйте, товарищи.

- Гусь свинье не товарищ, - буркнул скорый на язык Анатолий.

- Да погоди ты, чего человека смущаешь? Может, вовсе и не плохой он, оборвал Шаршавина Федор Седунов и, обращаясь к пришельцу, спросил: - А ты что за кулик такой?

- Я не кулик, я Троп, узбек, тоже пленный. Лечить вас буду.

- Ишь ты, лекарь, значит? - тепло отозвался Павловский. - Ну лечи, лечи, нам все одно.

Слегка прищуренные глаза Тропа излучали нежность, согревали. В двух словах он рассказал, как попал сюда. Служил санитаром на Северном фронте. Как-то во время боя выносил с поля раненых, осколок полоснул его по голове; когда очнулся, увидел, что находится уже в руках врагов. В лагерь военнопленных солдата определили санитаром, и он с одинаковой заботой ухаживал за больными, будь то англичане, французы, датчане или норвежцы. Впервые за много месяцев Троп встретился со своими и был взволнован до слез.

Познакомившись с моряками, стал осматривать раненых, опускался на корточки у носилок, осторожно снимал бинты, успокаивал, говорил, что все идет хорошо, клал свежие повязки. В первый раз он едва успел помочь самым тяжелым Качараве и Сараеву, конвоир увел его. Но Троп появился на следующее утро, а потом его приводили каждый день. Украдкой он совал какие-то таблетки и порошки, которые удавалось раздобыть в санитарной части, и моряки стали быстрее поправляться. Это не прошло мимо внимания лагерного начальства, оно приказало гонять русских на работу.

Поутру Троп, как обычно, пришел к своим подопечным. Осторожно извлек из сумки краюху хлеба, ее засунули под солому, но конвоир заметил и с размаху прикладом ударил санитара по голове. Тонкая струйка крови потекла по щеке, за воротник. Троп упал, не проронив ни звука. С трудом, не сразу поднялся. Гитлеровец схватил хлеб и швырнул его на двор сторожевой собаке. Та понюхала и отвернулась.

- У, гадина, - не вытерпел Скворцов, - хлеб собакам бросает, а люди с голоду пухнут.

Солдат повернул голову на крик, потом вышел и носком сапога поддел краюху. Она отлетела и плюхнулась в жидкую грязь.