Сказание о Старом Урале

– Типун тебе на язык. Не каркай на ночь глядя! – Танька перекрестилась. – Право слово, Машка, завсегда ты будто ворона.

– А скажешь, не угадываю я загодя покойников?

– Потому и помолчи.

– Ладно. Боишься покойников?

– Помолчи. Отвернись к стене – разом заснешь.

– А мне спать-то и неохота. Лучше на огоньки глядеть. Девчонкой еще огоньки пуще всего любила. Особенно в костре-теплинке. Искорки летят, головешки потрескивают, а ты глядишь и о своем раздумываешь. Стану на свечки глядеть, все – огоньки живые.

Безразлично слушая разговор новых товарок, монашка вдруг спросила:

– Пошто это у вас псов в барских покоях держат?

– От стужи берегут. Дорогие. Иные бабьим молоком выкормлены.

– Господи!

– А ты, Машка, – строго сказала Танька, – не торопись сор из избы выносить.

– Обет молчания не давала. Пусть люди знают, – громко и зло произнесла Машка. – Вон у христовой невесты даже рот распахнулся, до того порядкам нашим дивится. Думает, сбрехнула я попусту. А вот и расскажу ей, как у нас щенят борзых женской грудью вспоили.

– Замолчала бы, Машка!

– Отвяжись, Танька! Не стану молчать. Слушай, смиренница божья: ощенилась у нас, стало быть, сука да от родов и издохла. А хозяин сбирался из этого приплода самой царице подарок сделать – она, говорят, до борзых великая охотница. Велел хозяин из слободки углежогов двух баб привести, у коих грудные младенцы. Вот полных две недели щенята бабьи груди и сосали.

– А ребятишки с голодухи померли?

– На коровьем отсиделись. Невьянские ребята живучие, без хозяйского дозволения помирать не смеют.

– Неужли правду сказала? – Монашка удивленно смотрела на Таньку, а та утвердительно кивнула головой. – Страсти какие! Прямо боязно поверить.

– У нас такое не в диковинку. – Машка понизила голос до шепота и оглянулась на Маремьяну. Та по-прежнему спала с открытым ртом. – Здесь, в доме, во всяком углу загубленные схоронены, а души их ночами по покоям бродят. Много у нас страшнущего, только мы приобыкли и уж не пужаемся. Меня вот Машкой поп крестил, а по воле хозяина ноне Венеркой величают.

– Пошто здеся оказалась?

– Как-то в гости зашла да и засиделась.

Танька хихикнула.

– Ах, Машка! Ну, язык у тебя!

– Ты, сестрица, не шути надо мною, а скажи мне правду. Ведь чужая я здесь, дико мне все.

– Ежели правду, то слушай. Силком заволокли.

– Вдовицы вы, что ли?

– И то. Почитай что вдовицы.

– Мужики-то ваши... где?

– Раньше свадьбы померли. Ты дурочку из себя не строй, не прикидывайся. Должна понимать, что у Демидовых любая девка в любой час вдовой может обернуться. Опять рот разинула? Мы с Танькой из Ревды. Сиротки. Там эдакий же дворец стоит, а живет в нем полоумный братец нашего хозяина, Никита Никитич. Он-то и повенчал нас с упокойниками. Мужики, что задавлены обвалом в шахте, – чем не мужья? Ласку нашу испробовал. Не по вкусу пришлась. Не угодили. Сюда, в Невьянск, и отослал, знатных гостей согревать да в баньке парить. Пока молоды – у хозяев живем. Потом к приказчикам попадем, а уж дальше судьба известная: шахта, лесосплав, завод, погост. Хозяин у нас добрый, жалостливый. Днем о нас печалится, ночью утешает. Видишь, поближе к собачкам любимым поместил...

Машка стиснула зубы, погрозила в темноту кулаком, покосилась в сторону Маремьяны.

– Сестрицы вы мои сердешные!

– Тебе, стало быть, нас жалко?

– Как же не жалко-то? Душа за вас болит.

– Ну и дура! В рясе, а все одно дура. Себя пожалей.

– Меня господь сохранит.

– Ну уж коли сюда тебя одну отпустил, на дороге не уберег, значит, плохо твое дело. Коли защитить тебя вздумает – все одно ему здесь дверей не отворят.

– Не кощунствуй, сестрица. Грех такое и помыслить.

– Эх ты, христова невеста! Поживешь – сама всего здесь насмотришься. Я тоже иную участь в жизни ждала. Парня Ваську любила. Уж под венец хотела, да невзначай параличному хозяину на глаза попалась. А теперича что? Вишь, какое богатство кругом!

Машка с ожесточением плюнула на ковер, закинула руки за голову.

– Эх, на Настеньку-то гляньте. Как младенец спит! Чистую душу и собачье вытье не будит.

– Не обессудьте за правду: она всех подруг краше, – сказала монашка.

– Она у нас царевна-хромоножка: от рождения одна нога чуть короче другой. Душа ангельская, ласковая да безропотная. Улыбнется – так дикий зверь смиряется.

– Тоже с мертвым была повенчана?

– Нет. Сынок хозяйский, Прокопушко, ее из Осокинского завода привез себе на забаву. Выкупил девку за пятнадцать рубликов серебром. Ласковый детинушка! А приласкает так обходительно, что синячка не посадит.

Машка присела на постель к Настеньке, погладила спящую. Спросила у монашки шепотом:

– Пошто в монастырь ушла? Ведь тоже красивой уродилась, как посмотреть на тебя.

– По воле божьей.

– Чья будешь?

– Богова.