Сказание о Старом Урале

– Таишься? Нам-то откройся, не выдадим. Лешачихи Маремьяны не бойся. Глуховата и спит крепко, с чертями во сне лобызается. Откройся! Все одно тебе с нами жить. Помрет кто на домне либо кто из мужиков на Ялупане, тебя с ним и повенчают. Что настоящего имени твоего крещеного не назовешь – хозяевам все равно, потому как другое тебе придумают, не остановятся... Даже в рясе на тебя поглядеть любо. Тесно в ней телу молодому, чай, видать... Значит, гостю тебя по первости хорошему отдадут.

– Он мной подавится. Слово такое ведаю. Шепну его в оба кулака – и любой мужик немощным станет.

– Неужли?

– Право слово. Вот теперича рты воротами вы обе растворили!

– Скажи нам то слово. Знаешь, какие иной раз слюнявые господа бывают.

– Сказать могу. Только силу оно в ваших устах не наберет – лишь монашескую чистоту мое слово оберегает.

И вдруг, неожиданно для собеседниц, резко, грубо заорала на новенькую Маремьяна:

– Врешь, ворона! Пятки мои сгори огнем, если ты на самом деле монашка. Небось по наказу ворогов нашего хозяина-батюшки в рясу обряжена, чтобы тайно на него донос пронести. Девок мутить вздумала?

Кряхтя, Маремьяна слезла с кресла и просеменила к монашке.

– Не черница ты! Дьяволова пособница.

– Креста на тебе, бабушка, нет, ежели такое молвишь.

– Как креста нет? Какое слово посмела сказать? Вставай передо мной на колени, а то лупить начну.

– Лупи. Перетерплю.

– Ах ты, супротивница!

Маремьяна схватила монашку за апостольник, сорвала с головы. Рассыпались по плечам золотистые шелковые волосы. Отчаянный крик молодой монахини разбудил Настеньку.

– Чего развозились, милые? Аль не спится?

Маремьяна, погрозив монашке кулаком, залебезила перед Настенькой:

– Прости, голубушка. Вспенила меня эта паскуда своим враньем.

– До утра бы дождалась с битьем-то. Злющая ты, бабушка Маремьяна.

– Не осуждай старуху, Настенька, – наставительно сказала Маремьяна. – Сон плохой глядела, вот и осерчала на приблудшую овцу за ее скрытность да вранье.

– Опять псы воют?

– Воют, Настенька. Луна и песий сон тревожит. Вот и развылись. Здесь псы, а за околицей – волки.

– По тебе, поди, панихидку и те, и те выпевают, – зло ухмыльнулась Танька.

Маремьяна было набросилась на Таньку, но остановилась, смущенная спокойствием дородной насмешницы.

– Только тронь! Всю скулу набок сверну. Ручка-то у меня гладенька, да увесиста.

– Рук о тебя не опоганю, а вот Самойлычу завтра пожалюсь.

– Что ж, жалься. Только и про тебя можно кое-что Сусанне сказать. Она-то тебя не больно жалует. Без Самойлыча тебе хвост прижмет.

– Ведьма ты болотная. Оборотень!

– В болотах русалки, а оборотни, чай, в лесу да в поле... Совсем спятила, лешачиха! Отойди, а то дух от тебя смрадный.

– Настенька! Хоть ты урезонь Таньку!

Маремьяна, всхлипывая, вернулась в кресло. Машка подсела к Тане.

– Давай, Танюша, песни петь. Песий вой все равно спать не даст.

Танька погладила Машкины руки.

– И то! Споем вполголоса. Настенька, слушай свою любимую про вьюжицу-метелицу...

3

Акинфий Никитич в эту ночь не спал. Он дважды ложился в постель, но сон бежал прочь, хотя не было ни особых забот, ни тревожных дум. Не спал просто из-за полной луны. Шторы, правда, задернуты, но луна просочилась в опочивальню к заводчику и привела в гости бессонницу с линялыми глазами.

В лунные ночи Акинфий особенно томился по женской ласке, а Сусанна больше месяца к себе не допускает за то, что отослал в Петербург жадному на подарки Бирону тройку ее серых. Сусанна не пожелала и слышать оправданий и объяснений. Мол, подарить временщику этих великолепных коней просто крайне необходимо. На имя государыни-императрицы поступило несколько немаловажных доносов. Перехватить их может только Бирон... Вот и пришлось спешно пожертвовать конями. Не захотела всего этого понять Сусанна!

За все пятьдесят восемь лет жизни ни одна женщина не имела над ним такой власти. Сумела заворожить и околдовать. Заставила поверить, что в ее любви – вся отрада бытия. Теперь душевный покой Акинфия в руках этой женщины.

Свой душевный покой он потерял еще в Москве, когда впервые встретил взгляд ее темных, таких загадочных глаз. Из-за них-то и пошел на лихое дело. Оставшись вдовой, она с кошачьей повадкой приласкалась к мнимому избавителю, навсегда отуманив ясность его разума. Узелок завязался так крепко, что не было у Акинфия воли и силы его развязать.

Месяц заперта для него дверь в опочивальню Сусанны. Месяц он не видел ее глаз, не слышал ласковых слов. Самые затейливые заморские подарки не смягчили ее гнева. Он чувствовал себя виноватым. Он, не боявшийся смотреть в глаза Петру, Екатерине, Бирону, не смел в собственном дворце подняться на второй этаж и постучать к Сусанне.

Акинфий коротал ночь в кресле.

На спинке этого кресла вышит цветными шелками герб новых нижегородских дворян – Демидовых. Выполняя волю Петра, его вдова Екатерина Первая, сделала тульского кузнеца Никиту Антуфьева потомственным дворянином. По имени деда, Демида Антуфьева, новому дворянскому роду присвоили фамилию Демидовы...