Сказание о Старом Урале

Измученная жаждой, Сусанна дремала, когда внезапно, чутьем угадала, что Акинфий сейчас явится. Она села на соломе, вслушиваясь в тишину. Расчетливо надорвала на груди кофту. Вслепую уложила волосы, выбирая из них соломинки. Откинулась на солому к сырой стене, закрыла глаза, притворилась впавшей в полуобморочное состояние. И почти тотчас же слабо звякнул замок. Затем приблизился шорох шагов, и, наконец, полоска света протянулась из-под входной арки. Сусанна чуть приоткрыла веки и узнала хозяина с плетью в руке. Она следила сквозь сетку ресниц, как он поставил канделябр со свечами на пол. Сам он стал над ее ложем, и рукой защитил глаза от свечей, чтобы лучше разглядеть ее. Она успела заметить, как осунулось и постарело лицо Акинфия.

Он не отрываясь смотрел на лежащую, а та, сжав веки, делала вид, что спит непробудно. Крыльями ворона распластались на соломе ее распущенные волосы. Под разорванной кофтой ровно и будто безмятежно поднималась грудь. Глаза окружены синевой. Руки под щекой...

Он не смог грубо разбудить спящую красавицу, единственную и последнюю свою любовь...

А Сусанна думала, что уж пора бы ей «проснуться». Иначе можно упустить драгоценную минуту растроганности, вызванную ее беспомощной и очаровательной позой.

Женщина пошевелилась, открыла глаза, разыграла пробуждение, радость нечаянного свидания, даже игриво потянулась к своему повелителю и только уже потом, как бы осознав действительность, слабо вскрикнула и закрыла руками лицо, искусно имитируя стыд, раскаяние, смирение.

Демидов не спускал с нее глаз. Он холодно наблюдал, как она сползла с соломы на пол, встала на колени, прошептала истово и внятно:

– Родимый! Сможешь ли простить меня, неразумную?

– Ласково выговариваешь!

– Что хочешь делай, только прости. До смерти бей, только прости мой грех невольный.

– Зачем убежала?

– С тоски. От обиды на тебя.

– Чем обидел?

– Да как же? Я всегда с лаской, а ты думы темные таишь, подозреваешь в неверности. Мне одной хочется твоей любовью владеть, а ты кинуть меня задумал, променять на другую. Вот и задумала наказать тебя, заставить тебя помучиться.

– Лжешь, подлая.

– Когда же я тебе лгала? Плохо же ты понимал меня и совсем, выходит, не любил. Только тешился, как девкой.

– Никогда в тебе правды не было. Зачем перед побегом такой ласковой змеей вокруг моего сердца обвивалась?

– Да, знать, почудилось мне, что лаской да нежностью я в твоей душе железной любовь человеческую вырощу.

Демидов ощутил прилив ярости, выпрямился во весь рост.

– Погань! Колдунья окаянная! Не ошиблась, нет. Вырастила ты во мне любовь, да только ложью и обманом. Прощения просишь? Как посмела о прощении у меня, обманутого, молить?

– Бог и тот запрета на такое моление не кладет, а ведь ты не бог, Акинфий!

– О боге вспомнила? Не поздно ли? Подумала о нем, когда ложью меня, как тенетами, опутала? Не каялась в том, что лживой лаской меня согревала? Ты, погань змеиная, была мне всего света белого милее. Вровень с материнской была во мне любовь к тебе. Не сразу на старости во мне она пробудилась, но жить мне с ней легче становилось. Жалость к людскому горю я благодаря ей чувствовать стал. Ради тебя Демидов не по-прежнему да не по-демидовски жить готовился. За что враньем душу мне заплевала? Отвечай, ежели смелости хватит, коли не вконец совесть утеряла.

– Что отвечу? Сама лучше у тебя спрошу: стало быть, любовь мою враньем признаешь? А ведь я чиста перед тобой. Пятнышка на чувствах моих любовных нет.

– Не смей так говорить! Не было у тебя ко мне любви. Даже помысла ласкового обо мне в душе твоей не заводилось. Ненависть была, лукавством и хитростью прикрытая. Говори теперь правду: кто тебе Прокопий?

– Сын твой.

– И только?

– А ты сам иную правду скажи, коли знаешь!

– К нему убегала?

– Сам не веришь тому, что говоришь.

– Прокоп ли уговаривал тебя кинуть меня?

– Сама надумала. Он про это не ведал. Какое ему до меня дело?

– Опять врешь, врешь, врешь!

Демидов взмахнул плетью, и она обожгла Сусанну. С криком боли женщина вскочила на ноги, но новый удар поверг ее на пол. Она затихла, укрыв лицо руками.

Демидов задыхался. Он сам, собственной кожей, каждым мускулом, каждым нервом ощущал те удары, что наносил Сусанне. Он сам был готов стонать от боли. Если бы он прочел сейчас в ее глазах мольбу о пощаде, услышал стон, он кинулся бы к ее ногам, сам молил бы о пощаде, о милосердии, о возвращении к прежнему.

Но в подземелье сгустилась тишина, оба сердца, карателя и жертвы, стучали не в лад...

И когда избитая женщина подняла голову, во взгляде ее Акинфий прочел бесповоротный приговор. Это были горящие ненавистью глаза раненой рыси перед последним, смертельным ударом охотника... Демидов попятился было, потом шагнул к ней, хотел поднять с пола.

– Поднимись, Сусаннушка! Господи, прости меня грешного!

– Не тронь! Без тебя встану. Руку посмел на меня поднять? К Сусанне Захаровне с плетью пришел? Забыл, как ползал передо мной? Бей еще! Чего выжидаешь? Только и силы в тебе, когда плеть в руках.

– Сусанна!