Сказание о Старом Урале

А сам приготовился к заключительному акту священнодействия со стерлядями, но решил отложить его до той последней минуты, когда сам атаман пожалует к походной трапезной. Бобыль Седой провел в походах всю жизнь; дома, в станице Качалинской, у него не было ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Шел ему восьмой десяток, но в походах он не отставал от молодых, сбивал из лука уток и гусей, знал врачевание ран, рассказывал сказки и были, заговаривал кровь и был самым хозяйственным кашеваром – загодя, впрок запасал сухих грибов и ягод на время холодов и бескормицы, сушил лекарственные травы, а коли случалось бездействовать и сидеть голодом, был неистощим в изобретении подножного корма...

– Готовьте столы-те, атаманы-удальцы! Хлеб несите!

«Столы», впрочем, были давно готовы: кто настлал поверх двух бревен донный щит со струга, смастерив стол на десяток ватажников; кто принес со струга весло и уготовил себе стол на его широкой лопасти, кто припас строганую доску и уже с нетерпением постукивал по ней ложкой.

Острослов, кудрявый красавец и озорник, сотник Митька Орел последним подошел к своим ватажникам; заметил, что не хватает только самого атамана. Сотник слегка хлопнул кашевара по сухой, широкой, уже сутуловатой спине.

– Уху, кажись, варишь?

– Что ты, сотник? Нешто не видишь – сарацинское пшено в воде мочу?

– Поди, поспела ушица-то давным-давно?

– Попробуй. Язык в котел макни. А то больно смешлив!

– И то смешно, что в животах темно. Истерпелись!

– Обтерпишься, и в аду ничего!

– Ты, Бобыль Седой, у котла одним духом жратвенным сыт. А нам каково? Эвон, сотники с голодухи заспорили!

– О чем спор-то завели?

– Да все о том же. То ли к Строганову ягнятами плыть, то ли по Каме волками рыскать.

– Олухи! Того гляди, царские рати на хвост опять сядут. Небось недолго рыскать-то придется. Сорок восемь душ надысь под водой осталось, да целый струг, поди, одних увечных с нами. Лечу, лечу их, а поправка худая. В бой не скоро встанут. Волками рыскать! Атаман Ермак небось все ладом обдумал.

– Сам-то как порешил?

– Я к Строганову. С Ермаком. Куда иголка – туда и нитка.

Тем временем артельные пекаря принесли горячий подовой хлеб. Его напекли на всю дружину во временных очагах, сложенных из берегового камня-известняка, глины и самодельного кирпича-сырца, наскоро просушенного на жарком солнце. Хлеб, как всегда, пекли про запас, на несколько дней – случай повторить долгий привал мог представиться не скоро. Вообще печеный хлеб бывал в походе редкостью: обходились либо размоченными сухарями, либо наспех сляпанными из сырой муки печенными на костре лепешками, а нередко ограничивались ложкой каши.

– Атаман идет! Ну, Бобыль Седой, кончай варево, да пора и за миски.

Атаман Ермак Тимофеевич, среднего роста, плечистый и коренастый, шел к ватаге в сопровождении дьячка Фомы, который был на голову выше атамана, но, странным образом, казался по сравнению с Ермаком маленьким и тщедушным. У Ермака – проницательный и пытливый взгляд больших карих глаз; чуть раздвоенная бородка с легкой проседью, прямой нос, высокий лоб в морщинах. Бобровая шапочка сдвинута назад, темно-русые волосы коротко стрижены: дело военное! Одежда дорогая, яркая, но удобная в походе: шелковая рубаха, шитый золотом камзол, немецкого тонкого сукна штаны, заправленные в сафьяновые сапожки, невесомо легкие, будто для танца. На поясе – кинжал в алмазах, на боку персидская сабля краше ханской. Весь облик исполнен силы и спокойного достоинства.

Ему уже приготовили место рядом с командой струга: накрыли камчатой скатеркой складной столик, уставили легкую скамью с шитым парчою полавочничком. Атаман не спешил садиться, пока дьячок Фома залпом не отбарабанил молитву. Во время этого торопливого чтения Ермак углядел в сторонке, на мокрой холстине, большую кучу отброшенной вареной рыбы.

А повар именно для этой минуты приготовил свою главную невидаль: отправился с бадьей к самой воде, где в решетчатом садке бились крупные стерляди, заранее выпотрошенные и вычищенные, но еще трепещущие. Кашевар стал пускать их в горячую наваристую уху живыми, отчего навар сразу делался еще крепче, и сваренная стерлядь обретала целый букет сложных ароматов.

Ватажники, затаив дыхание, следили за всеми действиями повара, а сам он, ожидая похвал, последний раз осторожно перемешал варево, чтобы не повредить целость рыбин, и провозгласил:

– Готова боярская! Дозволь разливать, атаман!

Все зашевелились, готовые подставить миски, плошки, котелки и дощечки. Ждали, пока помощники кашевара, раздатчики, наполнят ухой серебряную атаманову миску и выложат ему на малое блюдо целую рыбину – стерлядь. Ермак, вопреки ожиданиям, блюдо не принял.

– Кому ты нынче столь знатной ухи наварил, Бобыль-атаман? – спросил Ермак негромко. – Нам, кто после боя невредимым остался, эдакую боярскую и вкушать не пристало: чай, не праздник! А вот болящие наши казаки от нее на поправку пойти могут! Муторно, поди, болящим-то, а, Бобыль?

– Да, кое-кому тяжеловато приходится.

– Кому да кому?

– У Антипа-звонаря грудь страсть как порублена. Того гляди, кровушкой изойдет.