Сказание о Железном Волке

«Бисмиллях! — уже погромче прервал меня дедушка Хаджекыз. — Всем вам я рассказывал о железной лесной собаке, ты припомни хорошенько, припомни! И если бы ты не забыл, как именно я рассказывал, ты бы не уподобился этим жирным московским молокососам и этим девкам с бесстыжими глазами, которые с утра до вечера эту лесную собаку зовут по телевизору в наши дома — стоит ли дом в большом городе или в маленьком ауле. Хотел бы я на них посмотреть, когда бы они и в самом деле увидели ее, будь она проклята, не на чужом пороге — на собственном!.. Представляю, как сразу бы поубавилось у них спеси, как сразу подобрели бы и сникли высокомерные беззаботные голоса… Представляешь, ыйт?! Судя по их лживым глазам, им совсем не стыдно, что они прокаркали такую страну, которую даже в каком-нибудь маленьком горском ауле называли держава… Разве можно их после этого уважать? А то, что их ленивые и распутные отцы зачинали их как раз в наших местах, когда их тут подлечивали врачи, которые поднимут и мертвого, это, они считают, дает им право рассуждать о Кавказской войне так, как будто и они в ней участвовали и самого великого имама… ты понимаешь, ыйт? Самого великого имама похлопывать по плечу, как будто это какой-нибудь маршал Шляпников…»

И тут я наконец облегченно вздохнул: «Что-то ты разговорился, тэтэж!.. А я так долго и так внимательно слушал, как будто позабыл, что тебя давно с нами нет…»

«Нет?! — переспросил дедушка как будто насмешливо, но в голосе у него послышалось еще и что-то такое, отчего у меня ознобило затылок. — Нет?! — переспросил он. — Куда же я, по-твоему, делся?!.. Или ты и впрямь очень невнимательно слушал меня и никогда, выходит, не понимал?.. Запомни-ка: если человеку однажды выпало быть, то он будет потом всегда, будет вечно… ты это понимаешь?!»

И пока я, притихнув, пытался угадать, что же это такое, звучащая во мне речь — галлюцинация?.. Странная, доселе неизвестная мне явь?.. Или мой внутренний голос? — дедушка Хаджекыз вдруг строго и с явным осуждением спросил: «Опять был в русской церкви?»

Я дал понять, что чувствую вину: «Ты же знаешь, почему я там был!»

Голос его слегка смягчился: «Бедный Уильям, бедный Оленин — что вы с ним сделали!»

Не то чтобы защищаясь, а словно продолжая раздумывать обо всем, я переспросил: «Почему это мы, тэтэж?.. Кто это — мы?»

В тоне у него снова появилась насмешка: «А что этот городской выкормыш, наш Сэт, стал и в самом деле большой ученый?»

«Да! — сказал я горячо — Это так, да. Он один из самых способных и самых порядочных наших ученых, а то, что говорят о нем…»

И снова у меня ознобило затылок, когда он резко сказал: «Порядочный человек никогда не забудет отца!»

«Тэтэж! — чуть не закричал я, — тэтэж!..»

И тут же я вдруг понял наконец: кровь джегуако!

Вот что заговорило во мне голосом моего деда Хаджекыза: он ведь предупреждал меня! Он все знал заранее.

То ли снова он, дедушка Хаджекыз, то ли это уже я сам спросил себя: ты готов?

Верно услышать голос крови, иногда еле различимый, и без ошибки передать его — не боясь непонимания и пренебрегая осуждением… Но это, это: порядочный человек никогда не забудет отца. Разве я и в самом деле забыл его?

Глава восьмая ГОЛОС ВЕЩЕЙ ПТИЦЫ

Так я хотел назвать восьмую главу — о нем, об отце, еще когда мы с Сэтом рассказывали обо всем не торопясь, когда оба мы, как, впрочем, и многие другие тут, на Кавказе, думали: для того, чтобы хорошенько поразмышлять над прошлым, впереди у нас еще целая вечность.

А тогда я неизвестно отчего проснулся посреди ночи и словно к чему-то внутренне приготовился… И тут над нашим домом громко заплакал сыч — кукумяу.

В безысходно-жалобном его крике не было угрозы, была скорее вина — глазастая маленькая птаха словно оправдывалась. По одному из вас, пророчила она, вы будете завтра лить слезы, но мне приходится плакать уже сегодня, эта моя обязанность, моя печальная доля — разве я виновата, что Аллах создал меня такою?

Но почему меня разбудил не крик — разбудило его предчувствие?

Отчего-то я был уверен, что все наши также не спят, также прислушиваются к голосу вещей птицы, и Оленин тоже не спит…

Мне припомнился давний случай, когда во время раскопок под Новгородом мы с ним спали в одной палатке, и мне приснился вдруг страшный сон — до того страшный, что я резко приподнялся на подушке и замер, прислушиваясь… Как он догадался, Оленин? Раздался вдруг его добродушно-сонный чуть хриплый голос: «Ничего-ничего… Грозен сон, да милостив Бог! Ты запомни это, Сэт, ты запомни…»

Летучее это воспоминание снова вернуло мне спокойствие, уже в полудреме я подумал, что сыч этот, кукумяу, скорее всего не наш, не шиблокохабльский — жил себе, видно, в каком-то из аулов, которые собираются затопить, и тоже лишился теперь гнезда, когда разрушили дома, спилили деревья… Сыч-переселенец!.. То-то и плачет.