Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

«Ты за коровами следи, — крикнул товарищу Тришка, — А я попробую рыжего отбить». Бросился он в погоню, думал, что испугаются его волки. Да не тут-то было. К быку Тришка прорвался, а волки не отступают. Машет он палкой да ножом, кричит в голос, а волки не боятся, того и гляди — бросятся. А пуще прочих наскакивает одноглазый волчара с седой холкой, по всему видать — вожак. Видит Тришка — худо дело, то ли ему вместе с быком рыжим к волкам на обед готовиться, то ли шкуру свою спасать. Еле успел он на дерево запрыгнуть, как бросились волки на быка. Зажмурился Тришка, чтобы страстей-ужастей не видеть, только всё вокруг тихо стало. Открыл Тишка сперва один глаз, потом другой да подивился. Волки поджавши хвост в лес пятятся, а рядом с быком большой человек стоит. Волос у человека чёрный да длинный, одежда будто бы чешуёй рыбьей расшита, а на шее ожерелье из рыбьих костей красуется. Догадался Тришка, что это унх с калиновского берегу, только как он тут оказался, в толк взять не может.

А унх посмотрел на Тришку и улыбнулся. Тришке почему-то сразу спокойно сделалось. Будто бы сказал ему унх: «Не бойся, слезай. Не тронут волки ни тебя, ни быка твоего». Слышит Тришка слова, однако видит, что унх-то рта не открывает. Чудно! Не спешит Тришка с ветки слазить, глядит, что дальше будет. А дальше вот что: подкрался одноглазый волк со спины и бросился на унха. Глаз жёлтым огнём горит, шерсть седая дыбом, зубы оскалены — ну чёрт как он есть! «Задерёт!», — кричит Тришка.

Оглянулся унх, увидел что волк прыгнул на него, а в глазах даже страха не появилось. Протянул унх руку, ухватил волка за горло, будто бы не волк это здоровенный, а перепёлка малая, и надел его прямо на бычий рог. «Вот так силища!», — удивился Тришка. А бык помотал головой, стряхнул волка наземь, да копытами по нему прошёлся так, что из волка дух вон. Тут за деревьями митрофанкин пугач грянул — волки врассыпную.

Слез Тришка с дерева, а унх протягивает ему хвост волчий и говорит, рта не открывая: «Если ты будешь с собой этот хвост носить, то волки тебя за версту обходить будут и стадо твоё больше не тронут. А про то, что меня видел, ты своим людям лучше не рассказывай». Взял Тришка хвост и спрашивает, мол, кто ты таков, дядька? «Зовут меня Уйго, а кличут Рыбьим сыном», — отвечает унх. Тут разглядел Тришка, что не одежда это вовсе расшитая, а прямо на груди чешуя у унха того растёт.

«Это не той ли рыбы каменной сын, про которую слухи ходят?», — спрашивает Тришка, а сам крестится на всякий случай. «Может и той, да только не твоего это ума дело. — слышит он в ответ. — Помог бы лучше товарищу своему стадо собрать». Тут услыхал Тришка, что Митрофанка его кличет. Спешит Митрофанка на помощь, через кусты ломится, думает, что быка рыжего и товарища его волки на косточки разобрали. Как увидел он Тришку живого-невредимого рядом с быком, да как увидел он страшного волка мёртвым, так очень обрадовался. Спрашивает он у Тришки, мол что тут случилось-то, но тот лишь головой по сторонам вертит, унха ищет. А того и след простыл, будто бы и не было унха никакого.

Вернулись пастухи со стадом в скит и рассказали, как рыжий бык волчьего вожака на рога поймал. Пошли скитники наутро поглядеть на убитого зверя, а на месте том только камень нашли. Камень как камень, только на волка бесхвостого похож. Он и по сей день там лежит. Бывало, наткнётся на него случайный грибник, подивится и дальше пойдёт.

А рыжий бык стал героем, даже кличка к нему приклеилась — Волкодав. Гору же ту стали звать Бычихой. Каждое утро пастухи по-прежнему гоняли туда стадо, только волков на Бычихе больше никто не встречал. Кто говорит, что смерть одноглазого вожака их напугала, кто говорит, что они рыжего быка страшиться стали. Только с того дня Тришка-то Кабаков с волчьим хвостом никогда не расставался. Про унха того никому не говорил. Молчал до поры до времени, а потом всё-таки рассказал, но про это дальше будет.

Сказание об убиении старцев

Немало лет прошло с той поры, как первые староверы у Таватуя-озера поселились. Уж не землянки, а срубы добрые стояли на месте панкратьева-то скита. Община староверская и числом и достатком тогда укрепилась. Многие уголь жгли для Невьянска и Екатеринбурга. Скотина на лугах траву жевала. А вот птицу, в отличие от других уральских сёл, не разводили. Считали староверы так: зверь-птица, что на когтистой лапе стоит — нечистые и в еду непригодные. Поезжайте в Таватуй, сами услышите — здесь и теперь тишину по утрам петухи не будят.

Вовсе стал Панкратий стар, а ума-разуму не потерял. Уважали его и скитники, и береговые первоселенцы. Ежели какой вопрос — прежде к нему бежали, а уж потом своим умом думали. По наказу Панкратия жили поморы скромно, тихо, чтобы излишнего интересу к себе со стороны заводского управления не вызывать. Ежели начальство какое до Таватуя добиралось, то никто из панкратьевских носу на берег не казал, будто бы и не было за Большим Камнем скита никакого. Тихо-то тихо, пока не вышло лихо…