Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь

– Ктой-то?

– Иди, Лиза! Я спрошу, – сказал Ной, быстро натягивая китель и вынув из кобуры кольт.

II

Нежданные гости – Прасковья и Артем!

Им тоже не до сна в эту тревожную, жуткую и вместе с тем погожую июльскую ноченьку…

Прасковья – в монашеском черном платье: она живет теперь с монашками, в их обители, где и работает фельдшерицей. Обитель тут же, в городе, невдалеке от духовной семинарии.

Артем в рабочей куртке, в кепке и ботинках.

Сразу к делу:

– Имеются сведения – казаки под командованием есаула Потылицына готовят расправу над нашими товарищами, – сообщил он. – Кого именно казнить будут при этапировании – пока еще неизвестно.

Этого Ной не знал.

– Что же делать? – спросил Артема.

– Ничего.

– Как так? Глядеть, что ли? Да я один могу…

– Потому и пришли, чтоб предупредить вас, – сурово и строго заметил Артем. – Ничего вы один, конечно, не сделаете, а дело загубите. В данный момент мы не располагаем такой силой, чтобы поднять и вооружить народ. Следовательно – ничего. Если они справят кровавую тризну над арестованными, тем самым приблизят свой собственный конец.

Ной подумал и сказал:

– Среди арестантов будет и мой брат Иван.

– И вы для него отыскали квартиру в Кронштадте? – продолжал Артем. – Это неосмотрительно, Ной Васильевич. Крайне неосмотрительно. Иван – молодой парень, не из руководителей. Обыкновенный парень. Ни для контрразведки, ни для белогвардейского правительства никакого интереса собою не представляет. Это ясно. Брат? Но у вас хорошее алиби: брат давно ушел из семьи. Никаких других обвинительных документов в контрразведке против вас не имеется. Это мы знаем совершенно точно!

Ною это тоже известно.

Но – брат же, брат! Чтоб не вырвать его из лап карателей – да Ной вовек не простит себе такого паскудства!

– Если Дальчевский узнает, что Иван – мой брат, да еще член партии…

– Не думаю, – перебил Артем, – чтоб наши товарищи не сообразили уничтожить документы! Большевики, понятно, но документов у карателей не будет.

– Пойду хоть подышу родными углами да на племянника взгляну, – вздохнув, сказала Прасковья, и к Ною: – Вам хорошо здесь?

– Покуда все ладно.

– У нас только мама ненадежный человек. Но мы ее отправили в Ужур. Пробудет там до зимы. Вы еще не ложились спать?

– Не до сна! Да и со службы вернулся поздно. Богумил Борецкий привязался со своими любезностями, чтоб ему околеть.

Прасковья ушла.

– От Анны Дмитриевны нету вести? – спросил Ной.

Артем помедлил, потом сказал:

– Пока ничего определенного. Но прибыл товарищ из Омска. Особо просил, чтоб мы воздержались от непродуманных шагов.

Вернулась Прасковья, пригорюнилась. Отчий дом! Близок локоть, да не укусишь. Уходить надо!..

Артем еще раз напомнил Ною:

– Держитесь спокойно при этапировании арестованных! За вами будут наблюдать. Это единственный момент для контрразведки, чтоб изобличить вас как сочувствующего большевикам. Воздерживайтесь от единоличного партизанства.

Ной ничего не ответил. Тяжко! Ох, как тяжко! Если бы был здесь капитан Ухоздвигов, он, конечно, помог бы Ною выручить брата!..

Долго не мог заснуть, ворочаясь на перине. Ночь выдалась тихая, несносно жаркая, душная, как это бывает только в июле.

«Хоть бы сон хороший увидеть, – подумал Ной; он всегда запоминал сны, обсуждал их потом сам с собою. – Только бы не церковь приснилась, господи прости!» Увидеть себя или кого из близких в церкви – значит быть в тюрьме, а если в тюрьме – то к свободе. А лучше всего – ворох пшеницы. К богатству то!

А приснилась… Дуня!

Нелепо и дико!

Ною страшно и жутко до невозможности… Он зовет людей на помощь и бьет, бьет Дуню. Ее подослали к нему из контрразведки от Каргаполова, чтобы изобличить Ноя в подрывной связи с Кириллом Ухоздвиговым. А самого капитана Ухоздвигова уже расстрелял каратель Гайда в сорок девятом эшелоне.

Ной отбивается от Дуни, от контрразведчиков и рычит, как пораненный тигр…

– Ной Васильевич!..

Кто-то его зовет. Но он понять не может – откуда слышится голос?

– Ной Васильевич!..

– А? Что? – Очнулся Ной весь в холодном поту – взмок на пуховой перине. Чья-то теплая ладошка на его мокром лбу. Кто же это? И где он? – О господи! Доколе же будет так? – взмолился, еще не освободившись от страшного сна. Возле кровати Лизавета – он ее узнал сразу. Окно тускло отсвечивает; черные лапы огромного фикуса отпечатались на раме, и тишина, тишина. – Ты, Лиза?

– Вы не захворали, Ной Васильевич? – спрашивает участливый голос Лизы. – Ужасть как стонали. Подумала – плохо вам. Я же с Мишенькой за стенкою сплю.

– Испужал тебя? – Ной погладил руку Лизы. – На перине нельзя мне спать – телу стеснительно.

– Нет, нет! – лопочет Лизавета. – Не от перины это, от души. Я вить все понимаю, Ной Васильевич. Это страх вас одолевает. А вы плюньте на него, на страх-то. Бог даст, все и обойдется. Сама сколь раз спытала. Все хорошо будет, Ной Васильевич. Все будет хорошо. Вы успокойтесь и усните, а я пойду. День-то завтре будет у вас тяжелый: силу надо иметь.

И тихо скрылась за дверью, словно и не было ее тут. III

Со второй половины дня пристань оцепили казаки и чехословацкие легионеры.