Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь

Ной, не ответив есаулу, пошел дальше. Но есаул таки рванул плетью Боровикова, приговаривая:

– Эт-то тебе задаток, комиссар! Зад-даток! Полный расчет получишь в ближайшем будущем. Миллионами, гад! Бриллиантами, па-адлюга!

Стиснув кулаки, едва сдерживаясь, Ной остановился, помотал головой, глянув в ряд, и – оторопел: Селестина Ивановна Грива! Как он ее не видел, когда выводили с лихтера! Узнал до ужаса расширенные, округло-черные глаза – немигающие, полные до краев дегтярно-черной ненависти и презрения. Такой взгляд бывает только у жертвы в тот миг, когда убийца занес кинжал, но еще не вонзил в грудь. «Господи, помилуй!» – обожгло Ноя; но он не отвел глаз от Селестины. Она стояла крайней в ряду, а за нею полная, простоволосая женщина в тужурке. Селестина была в той же гимнастерке защитного цвета, и золотистая кашемировая шаль, кутая плечи, свисала вниз. Ни хромовой тужурки, ни фуражки и ремня! Воители Дальчевского, наверное, ободрали ее, как и всех арестованных, оставив то, что было на ней, да чемодан, который она держала в руке. Увидев Ноя, она отвернулась к толстой женщине в тужурке, проговорив:

– Боже мой, с какими бандитами мы, Клава, встречались в жизни и не подозревали о их подлейшем содержании!

– Тихо, Сенечка. Казак рядом. И без того всех избили – еще изрубят шашками.

– Пусть рубят, гады! Им за все отомстится сторицею! – нарочито громко сказала Селестина.

Брата Ивана в колонне не было.

VIII

Все пили вино, но не все пьянели.

Пан Юзеф нервно расхаживал по номеру, порываясь все время куда-то идти. Но пани Марина и Дуня цепко удерживали его и снова сажали за стол.

– Пейте, пан Юзеф, пейте! – требовал порядочно захмелевший поручик Ухоздвигов. – Пейте, и забудем все, что сегодня было! В этом бардаке надо учиться все забывать. Иначе не проживешь. Не-ет, не проживешь!.. Так чем, вы говорите, занимаетесь теперь, пан профессор?

– Я изучаю типы ссыльных и каторжных Енисейской губернии. Готовлю очерки о Восточной Сибири. За семь лет у меня скопились такие потрясающие материалы. Вот только цензура…

– Ха-ха-ха-ха! Цензура! Если бы только цензура?! Это – преисподняя дьявола, не государство! Не-ет! Тюрьмы и плети, расстрелы и пытки! Не-э-э государство! Пишите, пан профессор, свои очерки хоть до самой смерти. Я тоже когда-то писал труды по горному делу… Будь оно все проклято! Теперь я хочу только выпить.

Ухоздвигов налил полный фужер коньяку и выпил залпом. Он хотел опьянеть, чтобы ничего не помнить и не чувствовать ноющей боли в плечах и спине от казачьих плетей и офицерских кулаков и еще большей боли, сжимающей сердце.

– Ко всем чертям! – ударил кулаком по столу Ухоздвигов.

– Гавря! Ты совсем сдурел. Перестань лакать коньяк такими дозами. Что подумают гости?! Ради бога, Гавря!

– «Я верил вам в минуты счастья, при встрече были вы со-о мно-оо-й…» – вдруг затянул романс Ухоздвигов.

– Гавря! Прекрати!

– «Измеен-аа счастие вен-ча-а-а-ет…» – ревел все громче Ухоздвигов.

– Я прошу тебя, Гавря! Умоляю. Перестань орать эту волчью песню. Или я разревусь. На, закури! – И Дуня трясущимися руками сунула в зубы Ухоздвигову папиросу. – Пани Марина, пан Юзеф, простите его. Не оставляйте меня одну! Я с ума сойду с ним здесь.

«Как одиноко! Как страшно одиноко! – думал пан Стромский, расхаживая по комнате и не находя себе места. – Всем страшно, и не с кем даже поговорить!» Разве мог он, пан Стромский, открыть этому пьяненькому хлюплому поручику, такому жалкому интеллигенту с разбитой физиономией, что его жена Евгения, быть может, умирает сейчас среди арестантов, плененных полковником Дальчевским. Как в жизни все у него перемешалось, перевернулось! Разве думал он, что все так обернется, когда женился на русской учительнице Евгении Катышевой, которая оказалась членом РСДРП, большевичкой. Не минуло и двух лет их супружеской жизни, как Евгения была схвачена на подпольной сходке в Варшаве и сослана в Енисейскую губернию, в Канский уезд. А еще через год и сам пан Юзеф с сестрой Мариной были арестованы и определены в ту же «благословенную» каторжно-ссыльную губернию, но не в Канский уезд, а в Туруханск – поближе к белым медведям, так что пан Юзеф мог теперь действительно изучать курс истории окраинной губернии Восточной России сколько ему угодно.

После Октябрьского переворота Евгения Стромская вошла в состав губернского Совета и работала среди польских легионеров, создавая батальон интернационалистов. А когда Советы в Красноярске оказались раздавленными, Евгения, как ее ни уговаривал муж, бежала с красными на одном из пароходов флотилии. А всех захваченных в Туруханске сегодня доставили в Красноярск, но еще не выгрузили с какого-то лихтера. Каково же теперь ему, пану Стромскому? И почему не идет Никифор? Он же обещал все разузнать?!

Настенные часы отбили половину четвертого, когда в коридоре послышались чьи-то шаги.

– Юзеф, это к нам! – сказала Марина и кинулась к двери.

– Мы оставляем вас, пани Евдокия. Очень благодарны. Спокойной ночи. Уже светает.

И вот они снова вдвоем – Дуня и Гавриил Иннокентьевич. Не близкие и не далекие. Сожители на грешной земле.