Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь

– Ты зрил то имущество, проходимец?! – взорвался Филимон Прокопьевич.

– Головня может подтвердить.

– Головня? – заорал Филимон, будто в застолье были глухие. – Штоб ты околел вместе с Головней! Али не тебя с Головней выдернули из леспромхоза как вредителей и врагов народа? Ты еще успел стригануть из деревни, выродок, да еще Агнею-дуру обрюхатил! А теперь дочь Полюшку сыскал, проходимец? Ты ее растил, выродок? Али не из-за тебя Агнея в петлю лазила и вот у Санюхи девчонку родила? И меня ишшо поносишь какими-то акуированными? Отрекайся от слов сей момент, али выброшу из дома!

– Тятенька, тятенька!

– Осподи!..

– А ну, попробуй!

– Под пятки выверну, варнак!

– Филя, Филя, охолонись!

– Я на все решусь! – тужился Филимон Прокопьевич.

– Я тебе не все сказал, каков ты есть, – молотил свое Демид. – Ты ведь и в гражданку показал себя со своей «гарнизацией». Отца родного бросил и удрал подальше от восстания, чтоб шкуру спасти. Ни с красными, ни с белыми! Самое главное для тебя – шкура. А шкура у тебя крепкая. Другие на смерть шли за советскую власть, а ты шкуру спасал. Это из тебя так и прет – шкура!..

«Судьба решается», – осенило Филимона Прокопьевича. Он не слышал, кто и что говорил за столами. Единственное, что его жгло, были слова Демида. Если он сейчас же не срежет его под щетку, то худая молва разнесется по всей деревне, и тогда глаз не кажи. А чего доброго, слова Демида дойдут и до лесничества, а там и призадумаются: оставить ли Филимона в должности лесника на займище кордона или дать ему под зад, как он получил от колхозников в позапрошлом году.

Машинально, сам того не сознавая, Филимон рванул ворот синей сатиновой рубахи – дух в грудях сперло, а правой рукой нашаривал на столе подручный предмет.

– Отрекайся от слов, выродок! – наплыл Филимон, зажав в руке железную вилку. – Отрекайся, грю! Али разорву сей момент на сто пятнадцать частей!

– Осподи! – присела от страха Меланья Романовна.

– Филя, Филя, охолонись!

– И ты, Демид, нехорошо так-то! Отец он тебе, а ты его этак осрамил, – гудел кум Фрол Лалетин.

– С чего взбесились-то, петухи драные! – попробовала примирить отца с сыном всемогущественная Головешиха, чинно покинув застолье. Подошла к Демиду. – Али мало на войне кровушки выплеснули? Вот уж повелось, господи! Как заявится кто из фронтовиков, так тут же и потасовка на всю деревню.

Филимон пуще того раздулся, почувствовал поддержку компании:

– Отрекайся, грю! Али не жить тебе!..

– Потише, папаша! Потише. Говори спасибо народу, что тебя в тюрьму не упекли за все твои завхозовские дела. Дай тебе волю – ты бы ободрал всю тайгу, как тех эвакуированных.

– Акуированных? – поперхнулся Филимон. – А ты зрил тех акуированных, которых я ободрал? Али они в Германию али Францию прибегали к тебе с жалобой? Сказывай, варнак! Али я деньги менял в еформу, как другие по сто тысяч?!

– Пра-слово, не менял деньги! – поддакнул Фрол Лалетин.

– Осподи! Ипеть про окаянную еформу. Да што ты, Демушка? Как жили-то мы – все знают. С куска на кусок. Ажник страх божий! – лопотала Меланья Романовна, а тут и две тетушки и сестры Демида встряли: не менял, не менял деньги! Ни рубля, ни копеечки. Колхозные, и те не успел обменить.

– Далась вам реформа! – всплеснула руками Головешиха. – Кого не скобленула? Были деньги в руках – пустые бумажки оказались, чтоб окна заклеивать, хи-хи-хи! Чего вспоминать-то?

IX

…Между тем было нечто особенное в ссоре Демида с Филимоном Прокопьевичем. И конечно, не из-за эвакуированных, которых неласково пригрел хитромудрый Филимон Прокопьевич, разгорелся сыр-бор. Нужна была только причина, чтобы прорвался застарелый нарыв. Ни Демид, ни Филимон не могли подавить в себе вскипевшей ненависти друг к другу, выношенной годами, всей жизнью, и не щадили один другого во взаимных оскорблениях.

Демид все так же стоял возле стола, упираясь кулаком в столешню, накрытую поистертой клеенкой. Он думал, куда же в самом деле девались деньги у тугодума-папаши?

– Да он их сгноил в кубышке! – вдруг осенило его.

– Кого сгноил, варнак?!

– Деньги сгноил! Наверняка. Пока твоя «гарнизация» сработала.

На Филимона Прокопьевича нашло затмение, будто на солнце среди ясного дня наплыла черная тень луны. Шутка ли! Демид наступил ему прямо на сердце – раздавил, как гнилую грушу. Лопнувшие деньги для Филимона были тяжким воспоминанием, что он долгое время всерьез побаивался, как бы ума не лишиться от такого переживания.

– Деньги сгноил, гришь? – заорал Филимон во все горло, рванувшись из-за стола, опрокинув свата Андрона вместе с табуреткой. – Аааслабодите! Я ему морду сворочу набок! – рвался он из рук Фрола Лалетина и Санюхи Вавилова.

– Тятенька! Тятенька!

– Ох, Демид! Ох, Демид! Как тебе не стыдно! – ругала сестра Мария, поспешно покидая застолье вместе с мальчонками; ее девочки, перепуганные до икоты, жались в углу на деревянной кровати.

– Осподи! Мать Пресвятая Богородица! – частила Меланья Романовна, крестясь не на иконы, а на затылок Демида.

– Аааатрекааайся, вырооодоок!..

Меланья повисла на шее Демида: