«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Главную задачу Вольной типографии Герцен видел не в создании тайной революционной организации (это дело самой России, типография лишь может подкрепить нелегальную инициативу), эпиграф, девиз «Колокола» – «Vivos voco», «Зову живых» (то есть не утративших способности освобождаться) иногда добавлялось: «mortuos plungo», «оплакиваю мертвых» (умерших, сгнивших еще при жизни).

Герцен – за сопротивление, за революцию решительную, но бескровную – пока не исчерпаны все мирные возможности: при этом он, конечно, с печалью допускает, что сама власть доведет дело до крови. Но и тогда «запас» внутренней свободы будет все же известной гарантией против излишних жестокостей.

«Полярная звезда» и «Колокол» начинались с такой программы: «Освобождение слова от цензора! Освобождение крестьян от помещиков! Освобождение податного состояния от побоев!» Может показаться странным соотношение первых двух «значительных» задач с третьей, как будто частной, – отмена телесных наказаний… Но Герцен и Огарев знали, чего хотели. Все, что очеловечивает раба, особенно важно.

Меж тем розги особенно принижают, расчеловечивают, заполняют душу страхом и ужасом к бьющему и – еще хуже – любовью и благодарностью к тому, кто замахнулся и вдруг не ударил.

Все, что способствует освобождению личности, – хорошо…

Свобода

Сила герценовской печати умножалась безгласностью в России. Герцен писал, что мечтает о том времени, когда «Колокол» не будет слышен в общем звучании свободной речи, а «Полярная звезда» не будет видна среди общего света.

Но снова и снова повторяет, что противодействие российскому рабству – это далеко не все. Главное – вытравливание рабства в самих россиянах.

«Колокол» был нечто вроде 10-летнего курса лечения. Миллионам больных прописана свобода, и в конце – здоровье, несомненно, улучшилось.

Примеров – тысячи, вот лишь несколько. Когда некоторые читатели обижались, что Герцен печатает статьи и корреспонденции со слишком резкими, порой грубыми оборотами, «Колокол» отвечал:

«Мы слишком легко пугаемся свободного слова, мы не привыкли к нему. Посмотрите, что печатают об Англии, о ее правительстве в Ирландии… Фамусов давно заткнул бы уши и закричал бы: „Под суд! под суд!“ А Англия молчит и слушает.

Свобода книгопечатания – какие бы мелкие неудобства она ни имела – величайшая хартия. Правительство, находящееся под надзором гласности и не имеющее средства подавить ее, больше озирается, чем человек, находящийся под надзором полиции.

Но для того, чтоб свобода словабыла делом искренним и возможным, надобно, чтоб ее поддерживала свобода слуха, и если нам следует поучиться у англичан, как говорить без цензуры, то наши читатели не рассердятся на нас, если мы посоветуем у них же поучиться науке свободно слушать».

Еще Белинский в своем споре с неким ученым магистром (споре, описанном в «Былом и думах») отмечал эту чисто рабскую обидчивость:

«Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь – не смей говорить; речь – дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, не обижаются словами?

– В образованных странах, – сказал с неподражаемым самодовольством магистр, – есть тюрьмы, в которые запирают безумных, оскорбляющих то, что целый народ чтит… и прекрасно делают.