«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Талант, юмор Пушкина и Герцена, свободная речь и письмо, раскованность и богатство суждений, «внутреннее электричество», солнечное начало – всем этим они поразительно похожи… Серьезно или шутя, нельзя не заметить совпадения даже многих биографических обстоятельств – или таких резких, полярных различий, которые обычно подтверждают сходство именно своей прямой противоположностью: оба из Москвы дворянской, в 20 лет у обоих ссылка. И Пушкин, и Герцен, приближаясь к 40 годам, переживают серьезную духовную и личную драму. Для Пушкина она дуэлью и смертью заканчивается, для Герцена – едва не заканчивается… Наталья Пушкина пережила своего Александра, Александр Герцен пережил свою Наталью. Гениальность Пушкина успела проявиться в его 20–30 лет. Два главных дела в жизни Герцена – «Былое и думы» и Вольная типография – были начаты в 40 лет, после кризиса.

После самых тяжелых, черных месяцев своей жизни Герцен пишет: «Все люди разделяются на две категории: одни, которые сломавшись склоняют голову, – это святые, монахи, консерваторы; другие наргируют¹³⁰ судьбу, на полу дрягают ногами в цепях, бранятся – это воины, бойцы, революционеры».

Поэт в последние годы жизни размышляет о внутренней свободе:

Иные, лучшие мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от властей, зависеть от народа – 

Не все ли нам равно…¹³¹

(Пушкин написал «зависеть от царя, зависеть от народа», потом заменил на цензурно более проходимое – «зависеть от властей…». В наше время пушкинисты вернулись к первоначальному чтению – может быть, чересчур поспешно? – Н. Э.)

Это не мимолетный порыв отчаяния. Уже давно, в стихах и заметках 30‐х годов, Пушкин говорит об этой особенной, внутренней свободе:

Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд…

И Герцен – в дни тягостных раздумий – пишет о том же: «Я убежден, что на тех революционных путях, какими мы шли до сих пор, можно лишь ускорить полное торжество деспотизма. Я нигде не вижу свободных людей, и я кричу: стой! – начнем с того, чтобы освободить самих себя, не будем тратить сил на пережевыванье высоких подвигов парламента или палаты депутатов, займемся чем-нибудь другим, а не этими дрязгами между мертвецами…» (письмо А. Колачеку, 12 февраля 1851 года).

Итак, и у Пушкина, и у Герцена – аполитичность, уход в себя?

Для невнимательного, нечувствительного взгляда…

А для внимательного и чувствительного – это высокая форма человеческой борьбы.

Освобождение и очищение самого себя с тем, чтобы только после этого вынести людям свое, обратиться к ним со стихом или проповедью.

«Лучшая потребна мне свобода» – это лишь по-другому сказанное «В мой жестокий век восславил я свободу». И если я обрету свободу, то только так: чем глубже в себя, тем ближе к другим.

Герцен: надо ли повторять (ох, надо, чтоб без кривотолков), что у него другая программа, другие, непушкинские взгляды. Но он тоже, прежде чем обращаться к другим и звать народ на незарастающую тропу, знает: надо удостовериться, свободен ли сам, изнутри.

Эту свободу Пушкина прекрасно ощутил Ф. М. Достоевский, и его слова применимы также к Герцену: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь…»

Пушкин, Герцен, Достоевский – можно ли быть более непохожими? Можно.