«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Ровно полтора века документ отсутствовал: последняя резолюция Николая I по поводу «Гавриилиады» подчеркивала, что нет необходимости какой-либо огласки, углубления следствия и т. п. Самодержавие в течение двух-трех лет после 14 декабря немного успокоилось и довольно ясно представляло, что в стране больше нет никакого серьезного подполья; с другой стороны, еще не был исчерпан правительственный курс на реформы: то, за что в 1826 году неминуемо последовали бы жесткие репрессии, длинная цепь арестов, – теперь, в 1828‐м, расследовалось более «спокойно». Кроме того, охранительный инстинкт во время процесса декабристов подсказывал власти – изымать, уничтожать тексты наиболее «соблазнительных» стихов и песен, а также какие-либо сведения о них. Таким образом теперь обходились с «Гавриилиадой». Список, изъятый у В. Ф. Митькова, был по этой логике уничтожен; вероятно, так же как – откровенное письмо Пушкина к императору.

Как сейчас выяснено, копию с подлинного пушкинского письма к царю (точнее, с его основной части) снял Алексей Николаевич Бахметев. Напомним вкратце основные обстоятельства, изложенные в упоминавшейся выше статье В. П. Гурьянова.

Копия письма Пушкина была обнаружена в составе обширного архива Бахметевых, поступившего в государственное хранилище в 1951 году.

А. Н. Бахметев родился в 1798 году; уже после смерти Пушкина он стал гофмейстером, попечителем Московского университета, скончался в 1861 году. 28 июля 1829 года, то есть через год после истории с «Гавриилиадой», Бахметев женился на Анне Петровне Толстой (1804–1884), дочери графа Петра Александровича Толстого – того самого, кто фактически возглавлял расследование насчет «Гавриилиады».

По всей вероятности, именно у П. А. Толстого его зять мог скопировать пушкинский документ; важный сановник, один из самых близких к царю людей, Толстой, разумеется, был знаком с содержанием письма, хотя и запечатанного в его присутствии. Располагал ли П. А. Толстой подлинником пушкинского послания от 2 октября или только копией, сказать невозможно. Заметим, однако, что семье генерала были не чужды литературные интересы и привязанности. Сын П. А. Толстого Александр Петрович (сыгравший, как известно, заметную роль в жизни Н. В. Гоголя) был с Пушкиным коротко знаком, ходили слухи, что у него имеется собрание «хороших стихов» поэта. Наконец, сам А. Н. Бахметев живо интересовался Пушкиным: в 1828 году он путешествовал за границей, возвратился оттуда не ранее 1829-го.

Любопытно, что будущий тесть, П. А. Толстой, извещал его (1 (13) января 1829 года из Москвы): «Пушкин здесь – я его не видел». В том же архиве А. Н. Бахметева есть и другие письма, свидетельствующие о литературном и человеческом интересе Бахметева к Пушкину. Таким образом, положение Бахметева, его интересы, а также «физическая невозможность» в XIX столетии скомпоновать, подделать подобный текст – все это позволяет определить сделанную им копию письма к царю – как важнейший документ для изучения биографии и творчества поэта.

Текст письма к царю таков:

«Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. – Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году.

Повергая себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего императорского Величества верноподанный

Александр Пушкин.

2 октября 1828. С. Петербург»

Отсутствие обращения к царю и «непушкинская» орфография слов «верноподданный», «Гавриилиада» – обычный вид расхождения между подлинником и копией; основной смысл письма безусловно сохранен.

Первая фраза письма уже была оценена выше: поэт беседует только с царем. Как бы продолжая разговор в Кремле 8 сентября 1826 года, Пушкин смело признается в опасном поступке и в то же время в сильных выражениях порицает свою «шалость».

Прямая откровенность Пушкина была его сильным оружием в диалогах с высшей властью: это неплохо понял П. И. Миллер, позже сопоставляя беседы поэта с царем, Милорадовичем и Бенкендорфом. Однако искренность Пушкина в эти моменты не переходила известного рубежа; он никогда не забывался и не считал даже дружески расположенных важных собеседников «своими людьми».