«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Мы помним, что в 1820 году, когда Милорадович требовал признания в опасных стихах, Пушкин, записывая свои бесцензурные сочинения, в одном или нескольких случаях не рискнул представить доброжелательному генералу уж очень крамольные строки. (Традиционно считается, что Пушкин скрыл эпиграмму на Аракчеева. Однако вряд ли поэт признался в авторстве «Ноэля» – «Ура, в Россию скачет кочующий деспот…», – где выпад шел прямо в царя; еще острее были стихи «Мы добрых граждан позабавим…». С другой стороны, эпиграмму на Аракчеева Пушкин как раз мог записать, ибо генерал-губернатор ненавидел могучего временщика.)

Во время первой беседы с Николаем поэт также не пускался, конечно, в слишком откровенную исповедь и, конечно, ни словом не обмолвился о «Гавриилиаде».

Подобная же предосторожность и в письме 1828 года по поводу этой поэмы.

Пока Пушкин «запирался» перед Временной комиссией и приписывал поэму умершему автору, он датировал свое знакомство с ней 1820 годом (то есть временем непосредственно перед высылкой из столицы). В письме же к царю, признавая собственное авторство, поэт все же отодвигает его на четыре года от настоящей даты: действительно, если «Гавриилиада» сочинена в 1821 году – значит, ссылка на юг «не помогла». Зато сочинение 1817 года заслуживает снисхождения как «грехи юности»; к тому же за них автор уже и наказан в 1820‐м!

Итак, признание, смелая откровенность – и притом недоверчивая осторожность. Все та же неоднократно отмеченная двойственность: необходимая защита от двоедушия и двоемыслия власти!

Уже говорилось, что извинение, покаяние за «Гавриилиаду» Пушкину далось тем легче, что он в этот период и позже уже иначе, более сложно, осмысливал проблемы веры, религии, церкви.

Не углубляясь в непростой, пока еще слабо изученный вопрос о вере или неверии поэта, отметим только, что явно не оправдались попытки некоторых дореволюционных авторов путем односторонней подборки фактов доказать глубокую религиозность Пушкина в конце жизни; неплодотворными были и выводы некоторых советских исследователей насчет постоянного пушкинского атеизма. Вопрос этот, повторяем, требует осторожного, исторического подхода. Сам характер пушкинских общественных взглядов, которые окончательно устоялись в последнее десятилетие его жизни, отличался глубоким, многосторонним историзмом, особой терпимостью к традиции, к давно сложившимся чертам народной идеологии. Известное свидетельство П. В. Нащокина о том, что Пушкин «не любил вспоминать Гавриилиаду», доказывает отнюдь не только осторожность поэта, но более всего – эволюцию мировоззрения, иной взгляд, сквозь прожитые годы, на дела «мятежной юности». Много лет спустя другой приятель Пушкина, С. Д. Полторацкий, также ссылаясь на нежелание Пушкина, осудит Герцена за его стремление опубликовать «Гавриилиаду»…

Поэма, однако, уже жила и распространялась, не подчиняясь даже воле своего гениального создателя…

Мы прошли от начала до конца, насколько это было возможно, по той части дела о «Гавриилиаде», которая непосредственно касалась самого Пушкина и, естественно, привлекала основное внимание исследователей. Однако рядом, в соответствующих документах III отделения и в еще не опубликованных материалах военного ведомства были представлены факты, события, имевшие хотя и косвенное отношение к поэту, но очень важные как социально-исторический контекст всего происходящего.

Братья Митьковы и их люди

Фамилия обладателя списка «Гавриилиады» сразу же встревожила правительство; ведь отставной штабс-капитан Валентин Фотиевич Митьков был родным братом «государственного преступника», который как раз той весной 1828 года был доставлен на читинскую каторгу: старший из четырех братьев Митьковых, декабрист Михаил Фотиевич, родился в 1791 году, с 16 лет участвовал в различных кампаниях; в его послужном списке последовательно перечислены все главные сражения кампании 1812–1814 годов: Бородино (за которое удостоен золотой шпаги), затем Тарутино, Малоярославец, Красное, Люцен, Бауцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг, Париж. Награжденный многими орденами, Митьков в возрасте 30 лет был уже полковником лейб-гвардии Финляндского полка, и лишь тяжелая болезнь, от которой он подолгу лечился за границей, задержала его служебное продвижение.

Из дела М. Ф. Митькова видно, что он был принят в Тайное общество в 1821 году Николаем Ивановичем Тургеневым. Именно Тургенев, а позже Пущин были наиболее близкими к нему деятелями Тайного союза. Декабрист признался, что старался «споспешествовать к освобождению крестьян, в свете с высшими себя вести без низости, а с подчиненными – как следует хорошо образованному человеку».