«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Вяземский отвечал тогда властям сильно и достойно, намекая на действия «тайной враждебной силы»[55]; за него вступились Жуковский, московский генерал-губернатор Голицын. При этом защитники недоумевали, что Николай I имеет в виду, обвиняя Вяземского в «развратной», «безнравственной жизни»? Пушкин, например, вообразил, будто все дело в шумной вечеринке, которую в Петербурге «давал Филимонов и на которой были Пушкин, Жуковский и другие»[56]. Вяземскому и Пушкину было невдомек, что царь и Бенкендорф пользовались готовыми формулами о «развратной жизни» и дурном влиянии Вяземского на молодых людей, взятыми из той самой анонимной «консультации» (ноябрь 1826 года), о которой шла речь выше.

Впрочем, не зная текста давнего булгаринского доноса, Вяземский и Пушкин в 1828 году уже отлично догадывались (и сами, и с помощью осведомленного Дашкова), «откуда ветер дует»: много лет спустя, комментируя всю эту историю в полном собрании своих сочинений, Вяземский писал: «По всем догадкам это булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у „Северной пчелы“, и думая, что буду в ней участвовать, он нанес мне удар из‐за угла». Вяземский помнил, что, по мнению Пушкина, «действовал один Булгарин, а Греч разве только что потакал»[57].

Любопытно, что и после того, как окончательно выяснилась неосновательность доноса на Вяземского и «секретную газету», III отделение составило новую записку (в ответ на запрос о Погодине министра народного просвещения от 10 декабря 1828 года); в текст были включены большие выдержки из булгаринской записки — доноса 1826 года, а также доноса от 30 декабря 1827 года[58].

Одна из резолюций царя на каком-то доносе гласила: «Доносить легко, доказать мудрено»[59]. Тем не менее доносы принимались охотно и внимательно изучались…

Как видим, обширный свод документов о тайной слежке за Пушкиным, представленный в свое время Б. Модзалевским, пополняется теперь несколькими новыми, в том числе одним из самых ранних в николаевское царствование («экспертиза» в ноябре 1826 года).

Пушкин, Вяземский, Погодин, все более настороженно относясь к Булгарину, до поры до времени не догадывались о его прямом осведомительстве и не прерывали с ним «дипломатических отношений». Если записки 1826 года о «лицейском духе», об «Арзамасе», о книгопечатании и цензуре еще не представляли собой прямого «шпионского действия» и скорее обозначали, подчеркивали испуганную лояльность, то записка-донос насчет Погодина, Пушкина и Вяземского в ноябре 1826 года — документ, вряд ли нуждающийся в каких-либо объяснениях насчет его характера.

Возможно, «экспертиза» в связи с перехваченным письмом Погодина к Пушкину была первым серьезным полицейским заданием Булгарину; ведь сразу же после удачного дебюта он был отмечен: 22 ноября 1826 года, через 7 дней после погодинского письма, последовал указ Сенату:

«Обращая внимание на похвальные литературные труды бывшего французской службы капитана Фаддея Булгарина, всемилостивейше повелеваем переименовать его в VIII класс и причислить на службу по Министерству народного просвещения»[60].

Разнообразные доносы на Пушкина и его друзей, как видим, накапливались с осени 1826 года, когда Пушкин был возвращен из ссылки, когда готовил записку «О народном воспитании». «Прощение» соседствовало с неприязнью, слежкой, недоверием.

Погодинское дело 1826–1828 годов — один из впечатляющих «эпиграфов» к последнему десятилетию пушкинской биографии.

«СКАЗАТЬ ВСЕ…»

«…и не попасть в Бастилию».

Изречение Ф. Гальяни, нравившееся Пушкину. 1826

27 мая 1826 года Пушкин из псковской ссылки пишет другу, Петру Андреевичу Вяземскому: «Грустно мне, что не прощусь с Карамзиным — бог знает, свидимся ли когда-нибудь» (XIII, 280)[61]. Карамзины собирались за границу в надежде, что больного главу семьи спасет итальянский климат.

Без радио, без телефона — откуда было Пушкину узнать, что за пять дней до того, как он написал «Грустно мне…» — 22 мая 1826 года, Николай Михайлович Карамзин скончался в Петербурге.

Для многих это событие слилось воедино с другими трагическими днями 1825–1826 годов: восстание 14 декабря, аресты, допросы; 13 июля 1826 года будет исполнен приговор.