«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Меж тем 10 июля 1826 года поэт в очередном письме Вяземскому произносит очень важные слова: «Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество вправе от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13‐й том Русской Истории; Карамзин принадлежит истории. Но скажи все; для этого должно тебе иногда употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре».

Как известно, Пушкин подразумевал следующие слова итальянского публициста аббата Гальяни (написанные в 1774 году): «Знаете ли Вы мое определение того, что такое высшее ораторское искусство? Это — искусство сказать все — и не попасть в Бастилию в стране, где не разрешается говорить ничего»[64].

Советуя Вяземскому, указывая даже на «красноречие», которое необходимо для того, чтобы сказать все, Пушкин, по существу, подразумевает собственные мемуары о Карамзине. Теперь мы знаем, что к этому времени поэт уже написал важнейшие страницы о писателе-историке, где сам сказал все: то есть самое главное…

Чтобы понять пушкинский замысел, столь важный в трагическом 1826 году, надо пройти его с самого начала, а для того отступить назад на десять и более лет.

1799–1816

Карамзин, старший Пушкина 33 годами, был старше и Сергея Львовича, а в литературном смысле мог быть сочтен за «деда»: ведь его непосредственными учениками, сыновьями, были Жуковский, Александр Тургенев и другие «арзамасцы», в основном появившиеся на свет в 1780‐х годах. В год рождения Пушкина Карамзин предсказывал, что в России «родится вновь Пиндар». Хорошо знакомый с отцом и дядей Александра Сергеевича, писатель-историк знает будущего поэта с младых ногтей. Оставим в стороне «домашнюю» версию Сергея Львовича, зафиксированную почти через полвека: «В самом младенчестве он (А. С. Пушкин) показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет, он уже понимал, что Николай Мих. Карамзин — не то, что другие»; и без этого в первые годы XIX столетия многое уже сближало маленького, «долицейского» Пушкина со знаменитейшим прозаиком, публицистом, поэтом, в недалеком будущем — историком.

Круг общих знакомых будто сразу задан на всю жизнь: Екатерина Андреевна Карамзина, Карамзины-дети, Жуковский, Тургенев, Дмитриев, Батюшков, Вяземские… Кроме того, была Москва «допотопная и допожарная» (выражение П. А. Вяземского); московские впечатления и воспоминания всегда важны для будущих петербуржцев. Разговоры о Карамзине, споры вокруг его сочинений и языка, ожидание «Истории…» — все это постоянный фон пушкинского детства, отрочества и юности.

Как известно, с 1803 года Карамзин почти совсем оставил литературные занятия, получил должность историографа и «заперся в храм истории». Ему было в ту пору 37 лет, и он начинал совершенно новую жизнь в том именно возрасте, в котором позже оборвется жизнь Пушкина…

С 1811‐го Пушкин в Лицее; Карамзин в 1812 году перед вступлением французов одним из последних уходит из Москвы, переносит тяготы войны, московского пожара, теряет первенца-сына, болеет; в 1814 году вынашивает идею написать историю нового времени, в 1816 году навсегда переезжает в Петербург; летом работает в Царском Селе…

Отныне лицеист Пушкин — как «старый знакомый», представленный еще малышом, — постоянно посещает Карамзина. Хотя старшему 60, а младшему 17 лет, завязываются очень своеобразные отношения.

Попытаемся же представить прямую предысторию будущих пушкинских записок о Карамзине в виде «хроники» с комментариями.

25 марта 1816 года. В Лицей приезжают шесть человек: Карамзин, Жуковский, Вяземский, Александр Тургенев, Сергей Львович и Василий Львович Пушкины. Встреча длится не более получаса. Вяземский не помнил «особенных тогда отношений Карамзина к Пушкину», стихами юного лицейского поэта историк еще не заинтересовался, однако сам визит носит «арзамасский» характер, как бы подчеркивает заочное участие Сверчка в литературном братстве.