Скажи им, мама, пусть помнят...

Я шел первым, за мною Йоско и последним — Добрян. Миновав дранговскую рощу, мы спустились по последнему склону и вышли на равнину. Внизу протекала бурная речка. Мы остановились около нее и затем медленно, один за другим, вошли в холодную воду.

Двигались молча. Дождь продолжался, грязь прилипала к ногам. Каждый шаг давался с трудом, и со стороны могло показаться, будто мы считаем, сколько шагов нужно сделать, чтобы дойти до Пловдива.

Обошли стороной села Дрангово и Отец-Кириллово. Вокруг только поле — ровное-ровное. Нигде ни кустика.

Наступал рассвет. Мы подошли к селу Генерал-Николаево. В этом селе у нас не было никаких связей. Местные жители отличались крайней религиозностью, признавали только попов, которые помыкали людьми как им заблагорассудится.

Что же делать? Среди белого дня идти через открытое поле — опасно, оставаться здесь — не менее опасно. Ведь укрыться было совершенно негде.

— Паршивы наши дела! — выругался Йоско.

— Войдем в какой-нибудь дом, и все! — отрезал Добрян.

Он был намного старше нас, и мы прислушивались к его словам. Рабочий из Пловдива, с большим партийным и революционным опытом, Добрян был нашим старшим другом. Мне никогда не доводилось видеть, чтобы он был с кем-нибудь груб. Говорил он тихо, медленно и немного нараспев. Ко всем относился сердечно и по-дружески, поэтому партизаны любили его.

— Решено, — снова повторил Добрян. — Просто зайдем во двор крайнего дома и там переждем!

Мы перелезли через ограду, пересекли двор и забрались в хлев. Хлев как хлев, как и все другие в этом краю. Приземистый и тесный. В нем едва разместились два ослика и тощая корова. Над хлевом находился чердак, так сказать, второй этаж, заваленный кукурузными листьями и сеном. «Комфортабельно», тепло и уютно. На посту остался Йоско, а мы с Добряном сразу же заснули. Сколько спали, не помню. Не помню также, когда хозяйка дома, женщина средних лет, вошла в хлев, чтобы подоить корову. Напуганные ее криком, мы проснулись.

— Ой-ой, мамочка! Йозо, здесь чужие!

Мы соскочили вниз: Йоско держал женщину и пытался заткнуть ей рот, чтобы она не кричала. А она металась, ведро дребезжало в ее руке, и несчастный Йоско в какой уже раз повторял:

— Ну замолчи же! Ничего плохого мы тебе не сделаем!

— Отпусти ее! — сказал Добрян.

Она посмотрела на него благодарным взглядом.

— Не бойся, сестра, мы неплохие люди, — добавил Добрян и посмотрел на нее тепло и ласково своими большими голубыми глазами.

Женщина взглянула на его доброе лицо, и ее страх мало-помалу рассеялся.

— Успокойся, мы ничего не просим, кроме разрешения провести день в хлеву.

Наконец она пришла в себя и спросила:

— А вы, случайно, не из леса?

— Мы — партизаны!

Женщина побледнела:

— Ой-ой, боже, погибли мы! Деточки мои! Уходите!.. Вчера сожгли семь домов в Стряме. Там стоят войска и полиция. Ищут Леваневского. Боже, может, кто из вас и есть этот Леваневский!.. Нас же живьем сожгут! Стоит только кому-нибудь сказать, что Леваневский побывал у нас, и тогда конец.

И она закрыла лицо руками.

— Куда же нам идти? — сказал Добрян. — У нас нет своего дома, мы даже имена свои позабыли. А ты говоришь: «Уходите».

И словно бы оправдываясь, женщина тихим голосом повторила:

— А вчера семь домов в Стряме подожгли…

— Никуда мы не пойдем. Позови своего мужа! — приказал ей Йоско, указывая на дверь.

Превозмогая страх, она позвала:

— Йозо, Йозо, иди сюда!

— Значит, мы тезки, — засмеялся Йоско. — Ну, в таком разе нам нельзя не договориться. Двое Йоско — это уже кое-что значит!

Открылись двери, и перед нами во весь свой могучий рост встал Йозо.

— Ну, друг, — сказал Добрян, — сегодня до вечера тебе придется посидеть дома.

— Люди, да как же я могу не выходить отсюда целый день, я же мясник, меня ждут в лавке.

— Ничего не поделаешь, сошлешься на болезнь, — сказал ему Добрян.

— Ну что ты! У меня отнюдь не болезненный вид! Если об этом узнают в селе, все сразу же придут сюда и подымут нас на смех.

Наконец он все же согласился с нами. Ничего не поделаешь. Заболел человек. Но не прошло и часа, как в ворота начали стучаться.

— Йозо, Йозо! Почему не открываешь лавку?

— Йозо болен, не слышишь, как стонет?! — откликнулась его жена, не выходя из дома.

И действительно, Йозо протяжно и громко стонал.

— Хм! Болен, говоришь? Да чем же это он занемог? — И шаги удалились от ворот.

— Добрян, что мы теперь будем делать, а? Не накликал бы он на нас какой-нибудь беды? — поделился своей тревогой Йоско.

Часа два мы сидели как на иголках. Но вскоре успокоились и стали ждать наступления ночи. А день, как нарочно, тянулся бесконечно. И Йозо все стонал. Стиснул зубы и стонал. Даже дети и те не смели показываться во дворе. Они поняли, что в доме что-то происходит, раз их отец слег в постель.

Незадолго до обеда хозяйка засуетилась, зарезала гуся, ощипала его.

— Что происходит? — спросили мы ее. — Неужто ты нас решила угостить?