Сказка без чудес

Восстанавливались после опустошительных войн, переворотов, бунтов и революций, во многих из которых решающую роль играл человек в чёрных одеяниях, широкополой шляпе, прикрывавшей лицо, страны и города, восставали из территориальных осколков государства, возникали новые империи. И всякий раз, пережив очередной катаклизм, получали новый толчок к развитию наука и искусство.

Одно радовало, грело жаждущую мести на протяжении тысячелетий проклятую душу Люца. То, что человечество, развиваясь безудержно, гробило бездумно и беспощадно свою колыбель — планету Земля.

А координатор-расстрига, известный в миру, как Люций Гемулович, изо всех сил помогал человечеству в этом.

Вот только сил, он отчётливо чувствовал это, оставалось всё меньше.

Запредельно долгая жизнь всё равно не могла длиться вечно.

Это там, в безбрежной Вселенной, его сподвижники по координации разумной жизни на планетах, меняли выходящие из строя тела, заключали свои души в новые, соответствующие условиям обитания, органические оболочки.

Здесь, на Земле, он был лишён такой возможности.

Тело его с годами костенело и разрушалось. Накапливались ошибки при репродукции ДНК, повреждались целые цепочки генов, отвечавших за важнейшие функции организма, рвались белковые связи. Уменьшалась способность к регенерации клеток, которые старели неудержимо. А значит, приближали его, Люца, к физической смерти без надежды на возрождение.

Он был готов к этому, не испытывая перед грядущим концом ни страха, ни сожаления.

Удивляло другое. Почему его коллеги-координаторы, нёсшие неусыпную вахту на орбитальной станции все эти годы, и способные, Люц это точно знал, пресечь его многогранную деятельность на планете Земля в долю секунды, одним нажатием соответствующей клавиши на дисплее, до сих пор, за столько лет, так и не сделали этого?

Конечно, тогда, тысячелетия назад, после совершённого им смертного греха — убийства аборигенов, и последующего дезертирства, они по долгу службы обязаны были предоставить исчерпывающую информацию о случившемся в Высший Галактический Совет. На это, а так же на принятие решения по поводу дальнейшей судьбы отступника Люца, должно было уйти какое-то время. Ну, может быть, неделя, месяц по земному летоисчислению. Но ни как не семь тысяч лет!

А потому выходило, что кто-то там, на самом верху, контролирующий принятые Советом решения, постановил не вмешиваться, и оставить всё как есть. Кто?

Наверняка тот, чьё имя не принято упоминать всуе, чьи помыслы и пути трудно предугадать, ибо они, как известно, неисповедимы…

А раз так, то и вся его деятельность на этой планете переставала быть всего лишь актом возмездия обезумевшего от горя, сдвинувшегося по фазе семьдесят веков назад беглого координатора. И приобретала какой-то высший, может быть, даже божественный, смысл.

И всё-таки Люц понимал, чувствовал, что время его подходит к концу. И нынешняя атака на Заповедный бор, которую он готовил исподволь, разворачивал по всем фронтам, похоже, последняя…

14

Оказавшись в густонаселённой камере изолятора временного содержания, Яков был обескуражен случившимся.

Нет, конечно, не самим фактом заточения в ИВС.

Сиживал он, бывалыча, гремя тяжёлыми ручными и ножными кандалами, в холодных казематах каторжных пересылок. В набитых плотно, как сельдью в бочке, арестантами, гулаговских, оштукатуренных цементом «под шубу», застенках. Бывал и в нынешних, «гуманизированных» камерах. Со «шконками», выкрашенными весёленькой голубенькой краской, с кафельной плиткой в углу, где за фанерной ширмой размещался обложенный кирпичом унитаз — «толчок», с застеленными линолеумом полами…

И эта, теперешняя, человек на тридцать, не меньше, камера, хотя и не производила прежнего гнетущего впечатления, неистребимо смердела тюрьмой. Пропахла табаком, немытыми телами, пропотевшими, сменившими множество постояльцев, промасленными, и плоскими, как блин, матрацами, с двухъярусными «шконками», длинным некрашеным столом посередине и непременной решёткой на расположенном высоко, едва ли не под потолком, окне. С тусклой, горящей днём и ночью электролампочкой, утопленной в засетчетой нише над дверью.

И со всех коек свисали синие от татуировок руки, босые ноги, стриженые «под ноль» головы обитателей камеры, которые дружно повернули любопытные физиономии в сторону лязгнувшей металлической двери, впустившей в «хату» нового постояльца.

Обескуражен Яков был самим фактом ареста, тем, что его «сдали» ментам, по сути, свои, блатные. И теперь опера, изъявшие у лесовика при задержании раритетную «волыну» с боевыми патронами, «закрыли» его на неопределённый срок, а следаки бойко принялись «шить дело».

Хотя поначалу всё складывалось вроде бы удачно, как по маслу катило.

Оказавшись внутри непроницаемо тонированного джипа, Яков сразу понял, что имеет дело с серьёзными пацанами.