Сказка о губах

Жань-Поль: Через пять минут после начала урока я позволил себе повернуть голову в сторону, оглядывая другую половину комнаты; мамочка говорила, – я это слышал – что вести себя надо совсем по-другому. Они с папочкой показывали мне ситуации и эмоции, сестра тоже помогала, и мы смеялись, потому что ситуации были совсем дурацкими. Я смеялся и внимательно смотрел на лица родителей – когда мне показалось, что они смеются не из-за того, что нормальные люди в таких ситуациях не бывают, а из-за того, что они кажутся им забавными, я очень расстроился и с трудом удержал улыбку. Через несколько секунд мамочка заметила это и (переживание) села на пол передо мной, вглядываясь в меня. Что случилось, милый? Всё было в порядке, но я расстроился, а теперь не мог ничего поделать – это было неприятно (пожалуй, как мамочка со словом «досада»), я мог расстроить всех остальных, а я этого не хотел. Я сказал, что всё в порядке, и ушёл в свою комнату; сестра молча зашла через три минуты и тихо прикрыла дверь за собой. Потом мы сидели на кровати и молчали, опираясь ладонями на колени, почти в метре друг от друга, не двигаясь и не поднимая глаз. Тогда я думал только о том, что в книгах – или, скажем, я – не вполне то, что должно быть; как со взбаламученного илистого дна, завихрённого случайным падением дерева, во мне поднимались догадки, но всё не то; я понимал, что что-то упускаю – то, что родители иногда разговаривают на кухне, но совсем не так, как с нами – не «тепло», а «т»… «тревога», да, – что что-то должно измениться, и мне будет очень некрасиво; что даже в сестре может быть не то, что я привык видеть…

Я оглядывал класс, не вспоминая о том вечере. На следующее утро всё было снова, как прежде, – шторы, солнце, новые книги и мамочкин криво сшитый халат. Сестра ушла, так и не сказав ни слова тогда, но я был – я уверен, что чувствовал это, – благодарен; её султанчики неряшливо затихли в её комнате, а я спал ночью без снов.

Теперь вокруг было что-то совсем фантастическое – за столами сидели остальные, записывая в тетради – совсем как мы с мамочкой, – вот только как мамочка за столом сидела одна, а остальные столы были заняты такими, как я. Мы были похожи на буквы, только совсем близкие по форме; девочки были как Д, с косичками или хвостиками, а мальчики подпирали щёку кулаком, похожие на У.

Я снова перевёл взгляд на тетрадь и продолжил записывать.

Картина четвёртая

Оформление меняется на тёмное, ночное.

Жань-Поль: Дома родители и сестра оглушили меня вопросами, полные радости, обнимая и целуя. Сестра и сама ходила в школу, так что по-доброму (она всегда так) смеялась, глядя на родителей, для которых это был новый мир, а я захотел сесть на кухне, чтобы всё им рассказать.

Мамочке было очень интересно, она смеялась и прижимала ладонь к своей щеке, расспрашивая меня всё дальше; папочка иногда задавал свой вопрос, но больше смотрел на мамочку, гладя её по плечу и одобрительно («о») кивая на мои замечания. Выйдя из школы, я тут же увидел мамочку, ждавшую меня возле крыльца, но не стал ничего ей рассказывать, о чём тут же ей и сказал; смеясь над её растерянным лицом, я повторил, что нужно быть дома, чтобы всё рассказать. Мамочка улыбалась и гладила мою ладонь, за которую вела к дому, но в её наполовину накрашенных глазах сквозило что-то, что я в словаре упустил.

Картина пятая

Оформление меняется на сонное, перламутровое.

Жань-Поль: А школа оказалась вполне себе; конечно, с книгами там было совсем по-другому, и я было подумал – неужели всё окажется таким некрасивым? – но потом сам же и вспомнил, что и дома только моя комната была обставлена, как я люблю; в комнате сестры, к примеру, книжные шкафы обвивали только три стены, а до потолка от них оставалось ещё настолько далеко, что все лишние вещи сами впрыскивались на эти уступы; в других комнатах я, по правде сказать, не очень смотрел по сторонам. Как-то раз (и я был тогда совсем маленьким и ещё не болел) я захотел посмотреть, что вверху; до этого, уже умея ходить, я смотрел только на свои ноги и на разные островочки пола – на зелёном можно было сидеть, как будто трава с улицы выросла дома, и это было чудесно – мамочка не пускала меня ходить во время прогулок, даже когда я мог писать – тогда это были несколько слов и всё, но я мог (а несколько слов или много – и что с того?); я садился на мягкий и высокий персиковый пол и падал вперёд, закапываясь в него, а мамочка прятала в него свежие персики, и мы с сестрой их искали (на неё я никогда не думал не смотреть – она не такая красивая, как мамочка, но всё тело у неё изгибается волнами – она тёплая и как я, только я не изгибаюсь); были островки, куда нельзя было садиться, была мамочка, один раз разозлившая себя (мы ничего не делали), – тогда мне стало очень неприятно, у неё почти ничего не было не так – даже кулон висел, не перекрутившись, а в лице всё распрямилось почти до…