Сказка о принце. Книга вторая

Да он и сам изменился. Иногда Патрику казалось, что он заледенел изнутри, что из всех чувств остались только спокойствие и расчет, расчет каждого шага своего и противника. Все остальное отодвинулось, стало неважным. Душа покрылась коркой, и окончательно срастись ее краям мешал лишь страх за Вету и за сестру. Вот когда он понял до конца смысл старой поговорки: «все, что нам дорого, должно быть либо внутри нас, либо недоступно». Чем меньше у тебя привязанностей, тем меньше боли ты можешь получить, тем меньше людей пострадают из-за тебя. И он боялся теперь любых проявлений дружбы и любви и только с Лестином позволял себе быть самим собой, смеяться и грустить, как прежде, дома…

Поэтому Патрик не пытался и не хотел снова увидеться с сестрой. Раз в несколько месяцев он получал весточки из монастыря – и этого хватит. Теперь в случае неудачи Гайцбергу некем будет его зацепить. Вот разве только Лестин… А старый лорд только тихо улыбался, глядя, как спокойно и отстраненно держится с людьми его воспитанник.

Бывая в домах потенциальных сторонников, улыбаясь на балах и приемах, молодой и красивый повеса Людвиг ван Эйрек замечал, как вспыхивают и краснеют перед ним девицы. А метроном внутри холодно просчитывал слова и взгляды, чтобы, упаси Бог, не обидеть – но оттолкнуть. И, стоило шевельнуться в душе хоть искорке живого чувства, бил безжалостно: из-за тебя уже погибли Магда и Жанна, а Вета Бог знает где, и остальные – тоже, ты хочешь на свою совесть еще одну жизнь? И этого бывало достаточно.

У него есть дело. А о чувствах и тепле будем думать потом.

А дело, в общем, двигалось, и было уже похоже, что все получится. Теперь Патрик не смог бы уже без этого постоянного азартного чувства опасности – оно дразнило, щекотало нервы, водя по краю. Не представлял себе иной жизни и, когда случалось вспомнить прошлое, оглядывался с недоумением: и это было со мной?

И только в эти два года окончательно понял принц, сколь многим обязан правитель своему народу. Эти люди, прятавшие его, помогавшие, согласившиеся идти с ним рядом… да он нипочем не смог бы сделать ничего в одиночку. Ты силен тогда, когда за тобой – твой народ. И ты должен сделать все, чтобы жизнь их стала жизнью, а не прозябанием. Если бы дело было только в том, чтобы вернуть себе то, что принадлежало ему от рождения, он, быть может, и отступился бы. В конце концов, дом ван Эйрека ждал его, и ничего не мешало стать тем, за кого его принимали – молодым дворянином средней руки, честолюбивым, но добрым, готовым помочь… если захочет. Но мотаясь по городам и деревням, ночуя на постоялых дворах и в крестьянских избах, слушая вопли баб и проклятия мужиков, сетования дворян и прижимистое кряхтение купцов, Патрик понимал: он не сможет отступить. Из-за них.

Никакие карты, никакие рассказы или описания не смогут заменить это: взгляды, слова, интонации… подавленные, восторженные или презрительные рассказы, страх в в глазах, обреченность или упрямство, когда терять уже нечего – были и такие. А были те, кому все равно, куда идти и кому верить, потому что ничего уже не осталось.

И все они были – людьми. Теми, кому он был нужен…

* * *

А в маленьком домике на окраине Леррена жизнь текла, как и прежде. Собственно, и с чего бы ей было меняться, жизни этой? Так же затемно поднимались две женщины, занимались все той же извечной домашней работой: убирали, стряпали, стирали, нянчили малыша, кололи дрова и носили воду… Только герань на окнах разрослась, сделалась гуще, да у бабки Катарины прибавилось морщин.

– Заботы – они красоты не добавляют, – смеялась бабка. – А если кому не нравится, так пусть и не смотрит.

– Да разве вы кому не нравитесь, бабушка? – говорила в ответ Вета. – Вон, Фидеро в вас души не чает. А уж про старого Юргена я и не говорю – помните, как на Рождество…

– Да ну тебя, – с притворным негодованием отмахивалась бабка. – Иди лучше воды принеси, чем языком трепать. На Рождество, как же. На Рождество он опять выпимши был, тут и коряга сосновая лапушкой покажется.

Маленький Ян подрос, и Вете стало немного легче. Правда, малыш рос неугомонным и лез всюду, где видел что-то интересное, но он уже мог какое-то время поиграть один с любимыми игрушками: с тряпичным клоуном, которого мать сшила ему из старой бабкиной юбки, с тряпичным же мячиком, сделанным Фидеро для крестника, с деревянными кубиками, которые выточил для него Пьер. По крайней мере, и мать, и бабка могли хотя бы четверть часа посидеть спокойно рядом с ним. Он крепко спал по ночам, ни разу не болел за этот год, и Вета потихоньку благодарила про себя Деву Марию за здорового сыночка.