Сказка о семи грехах

Ой, что тут началось! Барин рот разинул. Григорий куском поперхнулся. Отец Адриан прищурил глаз, меня как я ту жабу, разглядывает. А Данилушка смеется, по бедрам себя хлопает, потом ручками разводит, мол, ну ты, Ерема, крестьянский сын, и жук!

Барин, на него глядючи, тоже смеяться начал. Вокруг себя на ножке одной прыгает, орет:

— Философ, ты глянь-ка! Холопы у меня философы, етить твою некуда…

И батюшку сбили с панталыку. Зальется, остановится. Перекрестит лоб, икнет, за пузо схватится, а там смеется снова. Григорий по столу кулаком бьет, вперемешку со всхлипами…

Немца испугали вконец. Трубу свою ухватил. Встанет, обозрит всех, трубу к сердцу прижмет: вдруг учудят что. Сядет. Вскочит опять: не по нутру ему веселье непонятное, дикое. Сядет…

А я что. Я не свои мысли сказываю. Это я Аристотеля из ящика у барина извлек. Точь-в-точь такого же, как в доме у Черта. Читаю вот. Что такого смешного нашли?!

Тут вот, на этом месте бы закончить. Только что же, писать надо.

Гуня меня от веселья отвлек, кот мой сибирский. Откуда и взялся. О ноги трется, мяучит, да как! Во всю Ивановскую. Это уж ором у нас называется, так и запишу: орет.

Я его шуганул, чтоб дал покоя. Он и вовсе взвыл. Что за дела? Смотрит в глаза мне, смотрит, будто сказать что хочет. Говорить нельзя ему, понятно, а я его взгляды примерно так же понимаю, как немецкий. Ну что тут сделаешь!

Тут кот метнулся по шатру. К ящику этому прозрачному, который… тирариум… или… Не знаю, только в нем жаба сидит.

А жабы-то и нет! Барин как закричит, сам трясется весь:

— Аспиды! Куда жабу дели, кто крышку отодвинул! Она ядовитая! Да ее пятерых хватит отравить, коль ее трогать. А то и плюнет, если не понравишься. Ганса она знает, он кормит ее, а вот остальных…

Данила-зодчий бледен стал.

— Да как же не сказать нам было! Если ядовитая… Ведь унылей существа и не встретишь, кажется. Уродлива, в бородавках вся! Сама, кажется, знает, что страшна, как смерть. И праздна. Спит, ест, вот и все ее времяпровождение…

Вот как оно, Тришка. Так, Тришенька, отрок последний наш… Трифон Николаевич…

Закончилось веселье бесовское.

И, будто бы не достало мгновению этому напряжения, в шатер, выдворяемая, ругаемая дворней, вошла-ворвалась Арина.

Не та, что в лесу мороком меня завлекала, а та, что в плате черном, который лицо закрывает большею частью. Бабка и есть.

— Умирает отрок. Все, что могла, сделала. Не знаю я против яда этого средства, не нашенский он, чужеземный. Времени не более часа у нас, может, двух, смотря как сдюжит сын крестьянский. Я ему сказала, что продержавшись, мир спасет. Он и загорелся напоследок. В первый раз и веселым стал, напоследок-то, улыбается. Рад, что пригодился, со смертью своей сражается. Поднимайтесь. В церковь идем. Шаль лиловая, приманка ваша, того и гляди, заработает…

— Зачем ты тут? — раздался голос батюшки.

И было в нем такое, что ожгло ее, ударило больно.

— Прочь, — продолжил отец Адриан. — Ты — его. И кровь у вас одна.

Медленно-медленно, словно нехотя, развязала она плат. Сбросила на землю. Оголила плечи.

Рассыпались волосы цвета воронова крыла. Возник на плече ворон, птица вещая.

— Не я одна тут чужая. И другие ему служат.

Ну ладно мой кот-то, он мяукнул, как она его за шкирку схватила да отшвырнула в сторону…

Ворон каркнул.

Отчего вдруг немец заерзал? Аль просто баба понравилась? Такая-то!

Глаза ее на батюшке остановились потом. И уж не спускала она глаз-то.

— Ты, священник, можешь изгнать меня, если хочешь. Только я помочь хочу. И могу. А ты нет.

— Кем себя возомнила, чертова дочь? Ты Спасителю помочь можешь?

Помолчала она. А мне все страшнее. Ведь что ни минутка, что ни мгновение, хорошела она на глазах. Исчезали морщины, разглаживалась кожа. Глаза из старческих и тусклых преображались в очи; все ярче горели губы.

Снова морок. Или впрямь такова? Вот домовой в обличье кота. А она бабкой… Хороша же, пусть и чертова дочь…

А она вдруг пошла-пошла, шагом мелким, да верным, на батюшку. Тот отступал.

— А не знаю и сама, кто я, поп. Я, может, мать твоя, — говорила она ему. — Та, что грешна была, помнишь? От кого тебя нагуляла? От барина; байстрюк ты, верно, батюшка? А говорил ты ей, что не мать она, потаскуха; не отказался ли от беспутной бабы? А как умирала она, знаешь? Ты знать не хотел. Я скажу тебе: от голода и холода. Та, что согревала тебя у груди и питала сосцами своими…

Тот не отвечал. А она уже другое говорила:

— Я, может, Русь-матушка. Та, что сыновей своих любит. И та, что словно свинья, пожирает их — тоже я. Может, я сегодня спасти хочу их, возлюбленных детушек моих. Может, устала я от крови. Может, сердце мое и не камень, как думают. И плачу, рыдаю я над ними, когда вижу павшими на сыру землю. Да ведь иначе не могу я, не умею, иначе не жить самой; а со мною умрут и все они. А так — и не все еще. Убью, потому что так надобно, а потом и сама изойду слезами. Горе мое горькое…

Стал батюшка крестить ее, отгораживаясь. Засмеялась нагло, дерзко.