Сказка о семи грехах

Посчитала Акулина шагами церковь нашу. Аккурат в середине прилегла. Шаль лиловую на грудь себе сложила.

— Читай, отче. Не томи: а и мне страшно. Ну как смерть меня ждет, когда силу отдам? Не приходилось досель, не знаю я этого. Ну, читай…

И стал отец Адриан читать. Эх, не могу я то заклятие по древним письменам записать: батюшка опосля в Воронеж увез. Архиерей губернский подхватился в Петербург с нею. А там, видно, потерялась и вовсе: к каким рукам прилипла? Крестьянскому сыну невдомек. С нею, может, на всем свете бы с нечистью потихоньку расправились: от церкви к церкви, от мира к миру. Да теперь аль в подполе у кого лежит, упрятанная, вроде мошны моей. Аль за границу, в Европы эти, ушла за деньги большие. Было б что продать, на Руси найдется — кому… Купцы водятся.

Да и не все понимал я. Видно, и впрямь древнее. Слов знакомых много, однако ж, смысл из-за непонятных ускользает. С Аристотелем хуже было, ну и здесь не больно легче. Спасибо Данилушке, он по памяти записал, уж потом, да и звучит у него по-нашему. Вот как там было.

Семеро против семерых, радость против печали.

У семерых отец, у семерых других мать.

Семеро — одно, хоть и в борьбе вечно против друг друга.

И не устанет борьба, доколь не закончится мир.

Я, Добро, повелеваю:

Пусть встретятся те, кто именем моим заклинает, в доме, что мне посвящен.

Будут сменяться года, разменяют на многие Имя. Достало того, чтоб был

Моим дом тот, как бы меня не звали.

Семеро эти пусть будут:

Странник, что с юга пришел на север.

Странник, что с севера на юг пришел.

Странник, что с запада на восток шел.

Странник, что с востока на запад пришел.

Пятым пусть будет тот, кто оседлым, на земле родной обретался, о чужбине не промышляя.

Палач нужен вам: даже когда его кровь не багрила. Достало того,

Чтоб любил он геройство. Кровь проливать за Добро пусть считает

Святыней своею.

Грешен пусть будет последний, греховность свою понимая.

Пусть он возжаждет добра, на героев-братьев взирая.

Женщина-мать, уязвленная в сердце, из сердца пусть высечет искру.

Стенка на стенку, и, коль враг твой не одинок, и нашел себе друга,

Друга возьми себе ты. Пусть и живое стенка на стенку.

Круг очерти себе. Пусть загорится, тебя защищая.

Круг очерти Злу, пусть горит, путь к тебе закрывая.

Светом лампад озари Дом. Пусть будет их много,

Тех огоньков, что дорогу ко Мне открывают.

В пламени гибнет все Зло. Возьми же чистое пламя…

Арина, кажется, уходила. Бледна была, вот как есть мрамор. Синели губы, дыхание ее разве угадывалось под шалью, лежащей на груди. Тошно и смотреть в ту сторону было.

А Данила-зодчий читал заклинание заново, выхватив из рук батюшки. Эх, учен, умен, горяч, красив. Хорош дворянский сын: чья доля? Пошли Господи жену и деток здоровеньких, умненьких, чтоб жить да жить, добра всяческого наживать, Добро делать…

— Так, кажется, знаю, — выкрикивал он. — Это легко, оседлого искать среди нас. Это ж Ерема, мужицкий сын. Арина: мать-земля, родительница. С Гансом тоже: он с запад шел на восток. Эх, я-то с Востока на запад и пришел! И сходится все: странник-то с севера. А Вы, батюшка, вы к нам из Петербурга… И Гришка тоже, так что же делать-то? Где нам странника с юга искать?!

Батюшка, даром, что ему силу давать не надо, а тоже бледный сделался. Пот со лба утирает. И сказывает:

— Наверно, не надо искать. Я ведь из Петербурга сейчас. А в Петербург из Иерусалима, из Палестины самой. Там я жил много лет, вот сейчас только и вернулся домой…

— Батюшка, миленький, какой же Вы молодец! Хорошо, хорошо, ой, как хорошо-то. А я вам скажу: есть у нас палач! Да Гришка же у нас каждый второй образ рисует Георгия Победоносца. Он же спит и видит, как тот змея давит. И ведь кровь его не багрила; он не кровожадный вовсе, он справедливый…