Сказка о серебряных щипчиках

«Дольше всего дядя Эльмурад говорил насчет воровства. Где воровство, сказал он, там ни урожая не жди, ни достатка. И… рассказал из немецкой жизни: будто там хозяева даже лавки открытыми держат, и никто ничего не берет. А еще есть такие страны[6], где хозяйки с вечера оставляют на крыльце посуду и деньги на молоко, продавец утром придет, нальет молока сколько положено, возьмет деньги и идет себе дальше, — вот какие на свете чудеса бывают…» По художественному составу, по соотношению условного и реального планов, а главное, по интонации — перед нами текст, замечательно характерный для Акрама Айлисли: трезвый взгляд реалиста, совмещенный с детской верой в чудеса. Трезвая реальность — жизнь послевоенного азербайджанского колхоза: демобилизованный воин Эльмурад, которого хотят избрать председателем, произносит речь. Но это присказка, а главное не в этом. В чем же? В том, что колхозники, слушая дядю Эльмурада, абсолютно уверены, что он им рассказывает сказки, и дядя Эльмурад находит это отношение вполне естественным, а главное: это художественное условие прежде всего принимает для себя автор.

Дело не только в том, что в книге избранных повестей и рассказов Айлисли чуть ли не каждый четвертый заголовок — «Сказка о…». Это был бы не более чем прием, если бы он не подкреплялся глубинной позицией автора.

Собственно, уже литературное имя писателя есть первый акт такой художественной установки. Можно писать от имени Акрама Наибова — это будет точка зрения «отдельного индивида», образ частного, точечного сознания, картина целого через «молекулу». Европейская традиция нового времени на этом и выстроилась, так что «сударь Лев Николаевич» вполне годился бы на этом пути в покровители. Но когда писатель берет своим именем название родной деревни, когда он аттестует себя: «Акрам из Айлиса», или: «Акрам Айлисец», или по-азербайджански: «Акрам Айлисли», — он уже подключается к принципиально другой системе координат. Его устами говорит не частица, а некое целое: род, земля, природа, место. Траектория «молекулы», броуновски случайная, чудесным образом предстает как выражение бытийной логики целого. «Чудесным образом» — потому что ни один отчлененный элемент целого, или «рода», или (как сказал бы Лев Николаевич) «роя», сам по себе это целое не выражает. А если выражает, то перед нами уже духовный скачок, преображение, переход в эпос — чудо художественности. Перед нами уже нечто, не умещающееся в микромасштаб индивида, нечто за пределами частной исповеди, нечто, требующее иного языка.

Человек, берущий псевдонимом имя «нашей деревни» (он пока так ее и называет: «наша деревня», но подождите, будет и у нее свое художественное имя!), — человек этот уже делает шаг от рассказчика к сказителю.

Слово попадает в иное магнетическое поле: в поле сказа, сказания, сказки.

И ритмы меняются, и бытийные оси другие. Критик Ариф Гаджиев в одной из своих статей переписал отрывок из Акрама Айлисли в столбец — вышел вполне приличный верлибр. И не потому это так, что переводчица Тамара Калякина нажимает на «поэтизмы», она как раз не нажимает; в отличие от иных переводчиков Айлисли она его переводит просто и прозрачно; но в самой простоте и прозрачности этого писателя, в самой атмосфере его «сказывания» чувствуется изначальная убежденность в соразмерности и стройности бытия; внутренние ритмы здесь совершенно естественны.

Как естественны пронизывающие прозу Айлисли волны и токи некоей воображаемой реальности, чудесно существующей как бы рядом, помимо и «сквозь» реальность повседневную, видимую. Иногда эта чаемая реальность знаменует себя в волшебстве природы, в разговорах деревьев, в шепотах звезд, в том, как умершая бабушка превращается в бабочку. Или начинаются «сны наяву», которые иногда оборачиваются невыносимой литературщиной, «плесканием лунного света в сердце» и желанием «отдаться этому свету». Мир Акрама Айлисли чреват чудесами; в худших случаях «страна чудес» проступает узорами стиля, и тогда мы имеем райские кущи и ледяные миражи, извлеченные из канцелярской пепельницы, но дело в том, что и без всякой магии, без всяких внешних чудес в лучших страницах Акрама Айлисли — так или иначе — живет колдовская способность героя летать душой, отрешаясь от повседневности. Душа у него — как пушинка: невесомая, воздушная, вот-вот взмоет. Ступает он — как по облакам, как в блаженной пустоте, не ощущая под ногами камней и колючек. И времени не ощущая; время бежит вперед, спешит, рвется, сламывается, но это там, за горами, а здесь, в «нашей деревне», укрывшейся меж двух гор, время никуда не спешит, оно стоит на месте, оно взвешено в воздухе; это особое время, не повседневное, время вечности, время природы, время эпоса — изначальное и всегдашнее.