Сказка сказок, или Забава для малых ребят

чем пахнет: миндалем иль горьким луком.

ФАБЬЕЛЛО

Клянусь Ланфузой[141], удивительная штука!

ЯКОВУЧЧО

Сначала выслушай, потом дивиться будешь.

Еще пройдемся, и дыши поглубже,

ведь вещи вправду дивные услышишь.

Так будь внимателен, прошу, к моим словам.

К примеру, ты от зависти едва

не лопаешься, надуваешься от злости,

и будто терпишь грыжу оттого,

что смотришь на маркиза или графа,

в какой карете он роскошной выезжает,

как толпы челяди его сопровождают,

и отовсюду — лизоблюдов сброд:

один с улыбочкой встречать спешит,

а тот издалека послать поклончик рад,

тот шляпу перед ним приподнимает,

тот лебезит: «Я ваш покорный раб»!

Он сопли в шитый золотом платок сморкает;

за ним слуга с павлиньим веером стоит,

пока он на серебряном горшке сидит.

Но этим зрелищем ты не беременей,

от тайной зависти вздыхая, не потей;

вложи его в сосуд пробирный, подогрей — и вот

увидишь, сколько мерзости живет

под креслом бархатным, уведаешь, каков

шипящих змей клубок среди цветов!

Смотри — вот этим кружевом богатым

прикрыта куча совершенного… говна;

но неразумным кажется она

благоухающей цветочным ароматом!

Он умывается над золотой лоханью

и сгустками выплевывает кровь,

берет с подноса лучшие кусочки,

что в горле застревают у него:

и, коль вблизи рассмотришь да рассудишь,

завидовать ему не будешь:

здесь не Фортуны дар, но наказанье Неба!

Он злому воронью кидает горсти хлеба —

тем подлецам, что выклюют ему глаза,

откармливает свору псов,

что на него же, дай лишь срок, возьмутся гавкать,

содержит собственных врагов,

что, облепив его со всех сторон, как пьявки,

пьют кровь его, что лезут прямо в рот.

Этот — заглядывает вкрадчиво в лицо,

гримасничая, извиваясь,

тот — что кузнечными мехами, дует в уши;

один радушие в лице изображает —

волк, шкурою овечьей облачен,

со сладким обликом и с желчью в селезенке,

готовый нанести удар исподтишка,

другой в молчании сплетает сети;

один на ухо шепчет: «Все тебе открою» —

и сплетнями заводит ум за разум

в его несчастной головенке,

другой, предательство замыслив,

советы, к гибели ведущие, дает, —

что ни во сне он не найдет покоя,

ни удовольствия в еде, и даже

не в силах просто рассмеяться от души!

От музыки в пиру — одни мигрени,

на ложе сна — одни кошмары;

ему тревога выгрызает печень,

как коршун — Титию; как Тантал,

перед собою видя воду и плоды,

он мучится, от жажды умирая.

Его ума лишенный разум —

крутится, словно Иксиона[142] колесо,

с которым связанный не обретет покоя;

все замыслы, мечтания его —

суть глыбы, что затаскивает, пыжась,

Сизиф на гору, а они — бабах!

— с ужасным грохотом катятся вниз.

Он восседает в кресле золотом,

обделанном слоновой костью,

обитом в бархат золочеными гвоздями,

среди ковров турецких, под ногами —

подушечки из камки и тафты,

но сверху, над головой, подвешен острый меч

на тонком волоске, и, сидя, он

от страха заливается поносом,

в кишках его заводятся глисты,

в душе всегда тревоги, подозренья…

А завершение этой жизни славной —

лишь тьма и грязь, лишь черная земля,

которой в тесной яме хватит равно

покрыть хоть нищего, хоть короля.

ФАБЬЕЛЛО

Ты прав, клянусь душою государя!

Но только все, пожалуй, даже хуже,

ибо чем выше кто по знатности стоят,

тем больше им опасности грозят.

А о роскошествах тех необыкновенных

сказал, я помню, старикашка из Треккьены[143],

что нам орехи продавал когда-то:

«Не все то злато, что блестит, ребята».

ЯКОВУЧЧО

Послушай кое-что еще, не пожалеешь.

Ты знаешь, есть на свете люди, чей девиз:

«Война превыше всех вещей»[144].

И вот такой, когда приходит время

натягивать на древко флаг,

когда труба кричит: «Тра-та-та-та!» —

бегом бежит записываться, ибо

ему сжимают горло долгом

четыре кубика костей игральных,

рассыпанные по скамье. Такому,

само собой, скорей задаток дай.

Оденется во что попало на Йодекке[145],

привесит к поясу шпажонку и — вперед!

— ни дать ни взять, почтовый мул идет

с попоной и плюмажем. Если кто-то

ему задаст вопрос: «Куда собрался?» —

едва ли не на крылышках летая,

ответит он, игриво напевая:

«А la guerra, a la guerra!»[146]

Устраивает вылазки в таверны,

кичится подвигами по домам блудниц,

и бедным жителям грозя постоем,

навязывает квартирьерные талоны[147],

повсюду только шум и гром несет,

будто на самого Градассо[148] в бой идет.

Но что останется от этого всего,

коль испытаем в нашей чашечке его?

Тогда увидим, как бездумное веселье,

мальчишеский разгул и хвастовство

вдруг обратятся в стоны и страданья.

Уж вот его пронзает холод,

иль жар без милости палит,

или кишки сгрызает голод,

иль жажда мукою томит.

Опасность рядом постоянно,

а плата — если доживет!

Исправно получает раны,

а денег подождет и год.

Страданья долги, радость — мимолетна,

жизнь — как на ниточке, зато надежна смерть.

И если, обессилев от мучений,

однажды он попробует сбежать,

— за три шажка ему попробовать дадут,

крепка ли конопляная веревка[149].

Или останется израненным калекой,

хромая с костылем и для забавы

расчесывая лишаи на коже;

а если очень сильно повезет,

на тюфяке в дому призрения помрет!

ФАБЬЕЛЛО

Давай наружу прелое тряпье!

Поправить нечего, всё — правда, и ее

не приукрасить; ибо бедному солдату

с военной службы суждено уйти