Сказка Востока

На центральной площади с символическими ключами от города и всевозможными подарками встречали Малцага местные сановники и зажиточные люди. Малцаг всех тепло обнимал, улыбался, непонятно за что, как и они, по-восточному щедро благодарил, хотя и понимал, что этот богатый люд при любой власти жирует, к любому деспоту подход найдет, любую должность купит, и что ни говори, а и без них никак нельзя, а где еще знающих управленцев, визирей и сборщиков налогов взять? А кто на месте владеет всей информацией, казной, религией и идеологий? Не привлекать же к делам безграмотную чернь. И с собой новых не привезешь: пока они с местом ознакомятся, все пойдет на кавардак. Вот и приходится Малцагу с царской вальяжностью прежнюю элиту у власти оставлять. А его в ответ в древний дворец города приглашают, там уже столы накрыты, будет пир в его честь. При упоминании дворца едкая горечь появилась у Малцага во рту, вспомнил каирский дворец султана, вспомнил, как в эту несомненную роскошь ковров и картин впиталась ядовитая аура борьбы за власть, лести и коварства, посулов и измен, смерти и торжества. Только теперь Малцаг понял, почему Тимур никогда не останавливается на ночь в завоеванных замках и дворцах, а лишь в своем шатре: он по опыту знает, что может присниться, а может, и приключиться в столь неблагочестиво-тронных местах. И почему-то в этот момент Малцаг с необъяснимой тоской вспомнил роскошь «Сказки Востока». По крайней мере, где-то откровенней, веселее, красочней. И знаешь, что «Сказка Востока» — это иллюзия, кратковременно, обман. Но как хочется на время обмануться, забыться, отдаться неге кайфа и безрассудства, понимая, что за стенами «Сказки Востока» сплошь серость, заботы, тот же обман и путь в никуда. Думая об этом, Малцаг спросил:

— А есть ли в Мосуле «Сказка Востока»?

— Нет, — чуть не хором ответили сановники и, давая понять, что они знают, что это такое, стали наперебой объяснять: — Есть в Багдаде — несколько дней по реке. А ближе и лучше — в Тебризе, но там Мираншах — изверг и сумасброд.

Ночью эти же сановники явились в лагерь мамлюков в пригороде Мосула, просились в шатер эмира Малцага, рассказали, что некоторые воины занимаются мародерством. Малцаг обещал утром разобраться, виновных наказать. Остаток ночи он не спал, был очень зол и прежде всего на свою ненадежную охрану, которую богатые горожане Мосула, скорее всего, смогли подкупить и заставили его разбудить среди ночи. Такого нельзя было представить в лагере Тимура, и к утру все охранники и их командиры висели бы напоказ.

С авторитетом и силой эмира Малцага такого добиться не сложно и надо бы для порядка так поступить. Однако прежняя его жесткость и хладнокровие куда-то исчезли. Вместе с чувством будущего отцовства в нем пробудилась какая-то мягкость, терпимость, снисходительность. Тем не менее и это не главное, главное — он не чувствует опоры, будущности и надежности в мамлюках, в первую очередь, в их султане Фарадже, все-таки, по сути, они и есть рабы. А он ощущает себя временщиком, наемником, которого в любой момент могут не только сместить, но и подло убить, как не станет нужным. Все это он понял еще в Каире. Поэтому Красный Малцаг особо не усердствует, но кое-какие меры предпринимает — ночной караул, а это его гвардейцы-кавказцы, — все без исключения в зиндан и пытки — кто подкупился. Следом он начинает разбираться с мародерами, и тут неожиданно ему доставляют тяжелый, инкрустированный узорами, с виду очень дорогой ларец.

— Что это такое? — закричал эмир.

— Ваша доля, — объясняет один из старших командиров, в ту же секунду открывает крышку — битком драгоценностей.

Первое чувство Малцага — омерзение. Он — грабитель? Сжав кулаки, приходя в ярость, он готов был всех разогнать, но помощник его опередил:

— У нас семьи, лафа[132] детей не прокормит.

Эта новь током прошибла его сознание, он застыл с раскрытым ртом, словно только прозрел. Вспомнил свою беременную жену Седу, почти ребенка. А Шадома? А ведь войны из-за богатств. И он уже знает, что деньги порою существеннее, чем войска.

В этом размышлении он пребывает довольно долго, пока нукер Сурхо на нахском не доложил:

— К тебе просится какой-то грузин, — и после паузы: — купец.

При слове «грузин» екнуло сердце Малцага, он вспомнил азнаура Тамарзо, а вот «купец» — это настораживало: грузины — не торгаши.

Ларец спрятали, посетителя пригласили. Это был крепкий, смуглый, коренастый мужчина, по виду точно купец, а по одежде курд или иранец, но никак не кавказец. Тем не менее Малцаг для приличия стал задавать наводящие вопросы на грузинском, и тут выяснилось, что купец еле на нем говорит.

— Почему ты врешь? — в упор спросил Малцаг.

— Ложь несет душе и телу бесконечные мучения, — продекламировал на грузинском пришелец.

— О, ты знаешь поэзию Шота Руставели?! — улыбнулся Малцаг.

— Шадома знает, — был ответ, от которого эмир встрепенулся.

— Где она? — будто купец виновен, надвинулся грозой Малцаг.

— В гареме эмира Сабука. Говорят, бедствует.

— Кто говорит? Где именно?

— Мой двоюродный брат — евнух у Сабука.