Сказка Востока

Шадома, как ей в детстве внушили, строго верила в Бога, но что до религий — была далека. И теперь она особо не вникает, все более убеждаясь, что старичок — дурачок. А он вдруг спросил:

— Ну что, родителей видела? — у нее аж рот раскрылся. — Хе-хе, скоро не увидишь. Теперь мы сестры и братья, — он вновь поцеловал ее в лоб, и никаких плотских утех.

В этот день был клиент, хоть и жалкий, да и еда была, тоже жалкая, но не так, чтобы с голоду умереть. И она хорошо спала, снов не видела. А наутро испугалась: неужто больше не придет? Как обычно, он явился к вечеру, вновь в лоб поцеловал, взялся узелок развязывать. В этой комнате лишь топчан и маленький столик, на котором две миски еды еле умещаются. Теперь этого стола не хватает, и на топчане еда, а старичок беспрерывно говорит:

— Мне-то много не надо — подаянием живу. Но сегодня пришлось походить по богатым кварталам. Фу, устал. Чем люди богаче, тем скупее на милостыню. Ну, ничего, братья по вере помогли.

Ее комната наполнилась ароматами. Хотела Шадома сдержаться, да не смогла, обеими руками набросилась на еду.

— Не торопись, не торопись, — заботится о ней старичок. — Мясной плов позже съешь, — он бережно достал из кармана маленький коробок, посыпал плов каким-то порошком. — Это ныне тебе полезно, с трудом достал, — шепчет он, думая, что она не знает вкус маковой росы, которой ее щедро кормили в стане Тамерлана.

Когда старичок ушел, Шадома не помнит: уже спала. А проснулась — тревога на сердце: всю ночь странные сны. И о них спросил ее старичок, вновь придя.

— Ты хочешь стать великой? — изумлен пришелец.

— Я хочу жить! — твердо ответила Шадома.

— Ты хочешь мстить?

— Я хочу хорошо жить.

— Что значит «хорошо жить»? — Шадома, склонив голову, молчала. — Вот я весь мир пешком обошел. Никогда денег не имел и сейчас ничего не имею, но считаю, что хорошо живу, ибо скоро здесь вечный покой найду.

— А почему именно здесь? — перебила его Шадома.

— Здесь я родился.

— И я домой хочу!

— М-да, — задумался старичок. — Дома-то и родных у тебя, небось, нет.

— Я хочу жить, — теперь нет в ее голосе твердости, вновь уныние.

— Человек — там, где он сам себя поставил.

— Это слова зажравшейся свиньи, — сузились губы Шадомы.

— Хе-хе, ты где-то права. И, как сказал Всевышний, хвала ему: «Человек получит то, к чему он стремится». Так к чему ты стремишься, дочь моя?

— Выйти отсюда! — резок ее голос.

— Тс-с, — успокоил ее старичок. — Это правильно и похвально. Но как?

— Помоги мне!

— Всего два пути. Один ты отвергаешь — хочешь жить. Второй — выкуп. У меня таких денег нет, и попрошайничеством я не наскребу, да и иного не умею. Как же нам быть?

— Помоги мне, помоги! — молит Шадома, и слезы текут ручьями.

— Обветренное, испещренное глубокими морщинами лицо старичка на вид бесстрастно, лишь узкие блеклые глазки бегают:

— Дай мне подумать, — после долгой паузы вымолвил он и торопливо ушел.

На следующий день старичок пришел раньше обычного, еды мало принес, и зелья вовсе нет, а сам озабочен:

— Шадома, дочь моя, — вкрадчиво тягуч его по-старчески хриплый голос. — Твои глаза еще сильнее блестят. В них ненависть. Ты хочешь жить, чтобы мстить. А это плохо. Поверь, Бог всех накажет, а ты смирись, покайся, очисти свою душу и тело, и тебе ста.

— Что ты несешь, блудливый старик! — Шадома вскочила. — О каком очищении ты говоришь?! Здесь, в самом гнусном месте! — она перешла на крик, истерику. — Вон! Пошел вон, негодяй! Ты противен, как и твоя вера!

Дверь распахнулась, на шум вломился здоровенный чернокожий охранник.

— Ничего, ничего, — бросился к нему старичок. — Это мы так забавляемся: — Выпроводив охранника, он склонился было над рыдающей девушкой, она жестко пнула, да так, что он полетел к той же двери, застонав, ушел.

Всю ночь и следующий день Шадома не спала, скулила, как запертая в клетку волчица. К ней никто не зашел, ее совсем не кормили, и к вечеру, мучаясь, — придет — не придет, ее обуял крепкий сон. И она не слышала, как старичок пришел, как разложил еду, от которой шел аромат восточных специй, и лишь когда он стал гладить ее голову, она открыла глаза.

— Вставай, дитя мое, — он поцеловал ее в лобик. — Поешь, пока манты теплые. Уф, устал. Народ скупой, еле на вход вымолил.

— А раньше как находил? — все-таки злость в ее голосе.

— «Раньше» — не каждый день, — лукавство в глазах старика, — да и знаешь — на дурное всегда деньги находятся, — тут он тяжело вздохнул. — Но я тебя прошу — это забудь. Прости старика: перед смертью пытался наверстать упущенное. Оказывается, всему свое время. А ты ешь, ешь, тебе надо жить.

Это прозвучало словно команда, и она с небывалой жадностью набросилась на еду.

— А ты молодец, — глядя на нее, произнес старичок. — Сила есть: вчера пнула — еле хожу, и аппетит отличный, это очень хорошо.

Шадома молча поглощала пищу.