Сказки

Царевич скорее шапку-невидимку нахлобучил и ну опять уплетать так, что за. ушами трещало. Видит волшебница: опять все как есть на столе поедено. Диву далась, приказала новые блюда подать, чтобы на столе всего вдоволь было.

А царевич опять шапку сдвинул, сынку своему показался и рад-радехонек, что его дитя признает.

Опять мальчик об отце заговорил, а волшебница его забранила: ей, вишь, никак не верилось, чтобы царевич такой подвиг совершил, до нее добрался. Знала она, что в такую даль и Жар-птице не долететь.

Надвинул царевич шапку-невидимку по самые глаза, — не видать его, — дитя и замолчало.

Доел он и то, что еще на столе перед ним стояло. Он, вишь, никак досыта наесться не мог. Стала тут волшебница роптать: мол, как это так, для ее девушек еды не осталось?!

А дитя вдруг как закричит:

— Мама! Да это наш тятя!

— Где? Что ты, бредишь?

— Да нет, мама! Не брежу. Вот он! Возле меня сидит. Меня на руки взял!

Взволновалась волшебница. Только тут уж царевич не выдержал, ей показался. Боялся, как бы она с испугу не заболела. Снял он шапку-невидимку да и говорит:

— Вот и я! Ты нашему сыночку не поверила, когда он тебе сказал, что меня видит. А я не знал, что и делать, когда те поганые совиные шкурки увидел. Тогда я так думал, что хорошо делаю: сожгу их и вас освобожу!

— Ну, что было, то прошло, и поминать грешно! — отвечает ему красавица-волшебница. — Забудь все, что было. Лучше расскажи мне, как ты сюда добрался.

И поведал ей все царевич чередом, что ему вытерпеть пришлось. Обнялись они, поцеловались и сынка нежно расцеловали. Пожили они еще там сколько пожили, и стал царевич жену уговаривать к его отцу воротиться.

И вернулись они к царю и царице, отпраздновали пышно свою свадьбу, так пышно, что о ней потом еще долго все говорили.

Как состарился царь, бояре и весь народ посадили на престол меньшого царевича страной править, потому что он был и мудр, и храбр, и ко всем справедлив.

И жили молодой царь с красавицей-царицей долго и счастливо и так хорошо той страной правили, что народ их имя и по сию пору еще поминает.

Вот и делу венец, моей сказке конец! Гостям слава, хозяевам держава от ныне и до веку.

ДВЕНАДЦАТЬ ЦАРЕВЕН И ЗАКОЛДОВАННЫЙ ЗАМОК

В стародавние года, уж и не знаю, когда, жил-был на свете паренек, круглый сирота. И не было у него ни кола, ни двора. Чтоб как-нибудь прокормиться, батрачил он на селе то у одних, то у других. И вот такой бедняга, как он. а одевался так чисто, что все в селе ему дивились, а батраки так ему завидовали, что его невзлюбили, вечно над ним издевались, насмехались. Только он на них внимания не обращал, своим делом занимался. Бывало, соберется молодежь на посиделки и давай обо всех судачить. Смеются и над ним, а он дурачком прикинется: не понимает будто, что о нем говорят, и все тут! На селе его за это простофилей прозвали.

Где бы он ни батрачил, хозяева им не нахвалятся. Он был. что называется, нарасхват. Стоило ему на селе показаться, все девчата на него заглядывались, одна другую локотком подталкивали, хихикали. И то сказать, было на что поглядеть: и лицом-то он чист и собою пригож, кудри черные как смоль по белой шее рассыпаются, над верхней губой легкой тенью усики чернеют. А глаза-то, глаза! Ну, девушки по нему с ума сходили..

Гонит это пастух скотину на водопой, а они с ним заговаривают. Только он на них и не смотрит, как будто не знает, чего им. от него надобно. В отместку за это они его «красавчиком» прозвали, отворачиваться от «красавчика» стали, — им, мол, до него и дела нет. Только вряд ли оно так было.

Гонит он стадо пасти, ни вправо, ни влево не оглянется. Оттого у него дело лучше, чем у других батраков, спорилось. И. уж не знаю, как и что он делал, только и скотина у него сытее, чем у них, и коровы больше молока дают. Он свою скотину туда водил, где трава гуще и сочнее. Одно слово, где того пастуха нога ступит, там и цветы как-то веселее глядят, и за что он ни возьмется, все ему лучше, чем другим батракам, удается.

Видно, тот сирота, — не гляди, что бедный, — счастливым уродился, и так уж ему на роду написано было, что он далеко пойдет. Сам-то он об этом ничего не знал, не хвастался, не зазнавался, а всегда был покорным, трудился что было сил и ни за что бы человека ни словом, ни делом не обидел. За все это его и парни на селе, и другие батраки невзлюбили, на него невесть что наговаривали.