Сказки французских писателей

Войдя в мастерскую, он в первую минуту от ужаса лишился дара речи. На всех полотнах громоздились странные уродливые предметы, написаны они были в зеленых тонах и, по всей видимости, должны были изображать подобия растений. Некоторые из этих монстров были собраны из огромных медвежьих ушей зеленого цвета, утыканных иголками. Другие походили на восковые свечи или на канделябры для множества свечей. Несмотря на всю их абсурдность, именно эти чешуйчатые свечи, казавшиеся неестественно длинными, с веером листьев на макушке, каждый из которых был в два раза длиннее человеческой руки, выглядели наименее вызывающе.

— Это что еще за мерзость? — прорычал отец.

— Это деревья, отец, — ответил Эрик.

— Что? Вот это — деревья?

— Не буду скрывать, я долго сомневался, показывать ли эти картины, и понимаю, что они для тебя несколько неожиданны. Но я теперь так вижу натуру, и ни ты, ни я ничего здесь не можем поделать.

— Ну это мы еще посмотрим! Значит, ты захотел уединиться в горах, чтобы посвятить себя этим непотребствам? Ты меня весьма обяжешь, поспешив вернуться домой. Что касается тебя, Эрик, здесь будет особый разговор.

Спустя неделю юноши вернулись вместе с отцом домой. Все пятнадцать Ольгерсонов явились посмотреть, что нового создал Оскар. Двое из них тут же умерли от потрясения, а оставшиеся в живых сошлись на том, что необходимо принять меры. Эрика, которого подозревали в развращении вкуса брата, решено было удалить от него на два года. Молодой человек снарядил корабль, на котором собирался, пройдя полосу рифов, обследовать дальние моря. После трогательного прощания на молу, когда слезы одного брата текли по щекам другого, Эрик сказал Оскару:

— Конечно, наша разлука продлится не один год, но не теряй надежды и всегда помни, что ты — путеводная звезда в моем путешествии.

Что касается Оскара, то Ольгерсоны решили не выпускать его из мастерской до тех пор, пока он не обретет снова вкуса к порядочной живописи. Он покорился их распоряжениям без единого упрека, но первый же пейзаж, вышедший из-под его кисти, представлял какой-то куст медвежьих ушей, а на втором к горизонту тянулась по песку вереница подсвечников. Он и не думал возвращаться к более здоровому восприятию натуры. Более того, болезнь все больше захватывала его, и он все глубже погружался в бездны абсурда.

— Послушай, — сказал ему однажды отец, — да пойми же наконец, что твои картины отрицают самое живопись. Писать позволено только то, что видишь.

— Если бы господь бог создавал то, что видел, — возразил Оскар, — он никогда бы ничего не создал.

— Не хватало только твоих философствований! Несчастное дитя, можно подумать, у тебя никогда не было перед глазами достойного примера! Если на то пошло, Оскар, когда ты смотришь, как я пишу березу или ель… Кстати, что ты думаешь о моей живописи?

— Прости меня, отец.

— Оставь, друг мой, будем искренни.

— Ну хорошо, я буду искренен. Я считаю, что твоя живопись хороша только для растопки каминов.

Ханс Ольгерсон не потерял присутствия духа, но несколько дней спустя, заявив, что его сын тратит слишком много дров, выгнал его из дома без единого су в кармане.

На те гроши, что у него оставались, Оскар снял в порту хижину и обосновался там со своим этюдником. Чтобы заработать себе на пропитание, Оскар работал грузчиком, а в остальное время продолжал писать медвежьи уши, свечи в подсвечниках и метелки из перьев. Его картины не только не продавались, но просто стали объектом насмешек. Абсурдность их вошла в поговорки. С годами нищета Оскара стала невыносимой. Его прозвали Безумным. Дети плевали ему в спину, старики забрасывали камнями, а портовые девки крестились, завидя его издали.

Как-то раз, а было это четырнадцатого июля, необыкновенное волнение охватило город и порт. Смотритель маяка заметил многопалубный корабль с золоченым носом и пурпурными парусами. Ничего подобного в клане никогда не видели. Представители городских властей, посланные навстречу кораблю, выяснили, что принадлежит он Эрику, который, совершив кругосветное путешествие, возвращается домой после десятилетнего отсутствия. Ольгерсоны, как только им рассказали об этом, принялись прокладывать себе через толпу дорогу к пристани. Облаченный в панталоны голубого шелка, шитый золотом камзол, с треуголкой на голове, Эрик остановился перед Ольгерсонами и нахмурил брови.

— Я не вижу своего брата Оскара, — сказал он отцу, раскрывшему ему объятия. — Где он?

— Не знаю, — ответил отец, краснея. — Мы в ссоре. Тем временем какому-то мужчине в лохмотьях, с изможденным лицом, удалось выбраться из толпы.

— Эрик, — сказал он, — я твой брат Оскар.

Рыдая, заключил его Эрик в свои объятия и, только когда волнение его немного улеглось, обратил к Ольгерсонам суровый взгляд.

— Это из-за вас, старичье, мой брат чуть не умер от голода и лишений.

— Что ты хочешь от нас? — ответили — Ольгерсоны. — Ему стоило только начать писать, как принято. Мы дали ему в руки солидное ремесло, а он уперся и писал только абсурдные и смехотворные пейзажи.

— Ни слова больше, и знайте, что нет художника более великого, чем мой брат.