Сказки и легенды

Сколько трудятся и ломают себе головы над их сочинением, а скольких неприятностей, сопряженных с перепиской, можно было бы избежать. Ведь если письмо попадает в чужие руки, его высмеивают пустые зубоскалы, а порой неправильно истолковывают и сами получательницы. Но поскольку мушируми, он же — мускатный гиацинт — цветет в наших садах редко и притом очень недолго, можно было бы заменить его искусственным, удовлетворяя потребность влюбленных произведениями парижских цветочниц или наших, немецких, в любое время года, причем внутренняя торговля этим фабричным товаром давала бы, несомненно, больший доход, чем сомнительные торговые спекуляции в Северной Америке. Во всяком случае, рыцарю любви в Европе не приходится опасаться, что, подарив даме сей красноречивый цветок, он будет считаться опасным преступником и поплатится за это жизнью, как легко может случиться на Востоке.

Если бы у Мелексалы не был такой добрый и нежный нрав и всемогущая любовь не завладела целиком душой дочери султана, граф заплатил бы головой за свою галантность, и не было бы ему пощады, даже если бы он не был виноват ни душой, ни телом. Однако принцесса в глубине души не чувствовала обиды, получив многозначительный цветок, более того, предполагаемое объяснение в любви коснулось нежной струны ее сердца, давно трепетавшей в ожидании гармоничного созвучия. Но ее девическое благонравие подверглось жестокому испытанию, ибо любимый осмеливался умолять ее, — так она истолковывала его поступок, — о наслаждении любви. По этой причине она и отвернула лицо, когда ей была принесена эта жертва любви. Горячая краска, незаметная под покрывалом, залила нежные щеки, лилейная грудь высоко вздымалась, а сердце неистово билось. Стыд и нежность вели в ее душе жестокую борьбу, и волнение девушки достигло такой степени, что она не могла произнести ни слова. Долго она колебалась, что ей делать с коварным мушируми: пренебречь им значило бы лишить всякой надежды любящего человека, а приняв, она призналась бы в том, что согласна отвечать на его чувство. Стрелка весов колебалась в нерешительности то в одну, то в другую сторону, пока наконец не перевесила любовь. Мелексала взяла цветок с собой, и этим прежде всего спасла графскую голову. Все же, оставшись одна в своих покоях, она, без сомнения, стала раздумывать над возможными последствиями, к которым в дальнейшем могло бы привести ее решение. Положение принцессы было тем более затруднительным, что, с одной стороны, она, при своей неопытности в сердечных делах, не могла самостоятельно ни на что решиться и, с другой, боялась довериться кому-либо из наперсниц, опасаясь отдать на произвол третьего лица жизнь любимого и собственную судьбу.

Легче смертному подглядеть купающуюся богиню, чем историку — увидеть восточную принцессу в опочивальне сераля. Поэтому трудно сказать, что сделала Мелексала с полученным цветком мушируми. Повесила ли его на зеркало и предоставила там увядать, или поставила в холодную воду, чтобы как можно дольше сохранить свежим? Равным образом трудно решить, витала ли она в радужных мечтах или провела ночь, мучимая заботой, в дремоте, а то и вовсе без сна. Но последнее, очевидно, вернее, потому что на другой день с раннего утра плач и жалобные стоны огласили стены дворца, когда принцесса с побледневшим лицом и утомленным взором вышла из спальни, ибо прислужницы вообразили, что ее поразила тяжелая болезнь. Позвали придворного врача, того самого бородатого иудея, который лечил графа от лихорадки потогонными средствами. По восточному обычаю, она лежала на софе, заставленной большой, глухой ширмой, с маленьким отверстием в стенке, в которое принцесса просунула прелестную округлую ручку, окутанную, однако, двойным и тройным слоем тонкого муслина, чтобы нечестивый мужской взор не смел осквернить ее. Врач прослушал пульс сиятельной больной.

— Да поможет мне бог, — прошептал врач на ухо главной прислужнице, — принцессе очень плохо. Пульс трепещет, как пойманная птица!