Сказки мертвого Чикаго

– Я не знаю. Я просто не знаю. Смешно, да? Я знаю, что хотел этого. Хотел, чтобы все мы разбились нахрен. Чтобы всё это прекратилось. Хотел стереть эту весёлую ухмылку с её губ, хотел не видеть, как она смотрит на Ральфа. При этом… я был пьян, начал накрапывать дождь, я гнал что есть сил, чтобы поскорее приехать домой… Это получилось само, но я так хотел этого, что… может быть, не совсем само. Когда тебе пятнадцать и ты хочешь умереть, ты на самом деле думаешь, что бессмертен. И точно не думаешь, что смерть – это ужас, боль, крики, кровь и сломанные кости твоих друзей. Ральф держался молодцом. Я понимаю, почему она выбрала его, а не меня: я был ещё жив и даже в сознании, когда он тащил меня из машины, я видел, как он старался… Он был моим лучшим другом. Он держал меня за руку, когда я умирал. А я ни хрена не сделал, чтобы его спасти.

– Ты всё-таки пришёл ко мне.

– Да, и выделывался, как будто мне всё ещё пятнадцать.

– В некотором смысле тебе всё ещё пятнадцать.

– В этом и проблема, правда?

– Почему на могиле Оливии Лейн стоит имя Алексии?

– Она села не на своё место.

– Извини?

– Она всегда ездила впереди, со мной. А в этот раз мы поссорились, и она сразу села рядом с Ральфом, сзади. Они были одеты почти одинаково – она и Оливия. Они вообще были похожи: одного роста, одной комплекции, у обеих длинные каштановые волосы. Один из парамедиков, которые приехали за нами после звонка Ральфа, был вампиром. Он её пожалел: молоденькая, умирающая, цепляющаяся за жизнь… Он сделал её такой же, как он, а она однажды поняла, что этого ей мало. И пришла к Ральфу Лукасу. У него просто не было выбора.

Кто-то переговаривался на границе сознания, кто-то кричал, что-то пищало, скрипело, кто-то спрашивал его о чём-то, но это не казалось важным, и отвечать он не торопился. А его всё продолжали двигать, тащить, катить, перекладывать, тормошить, кто-то требовал, чтобы он назвал своё имя, кто-то спрашивал: «Вы слышите меня?», кто-то хотел, чтобы он посмотрел на него и назвал свой возраст.

Его зовут Ральф Лукас, он не хочет никого слышать, не хочет ни на кого смотреть. Пятнадцать, ясное дело, что ему пятнадцать, они попали в аварию, пьяный Стив не справился с управлением, и они «огребли неприятности», как им каждый раз говорил брат Стивена, когда они брали его машину. Этот шум вокруг – это чистилище, или он попал в больницу, или и то и другое, если бывает и то и другое одновременно. Ему плохо, безумно плохо, и мир вертится вокруг него, но совсем не так, как он мечтал.

Нет, проклятье, нет, ему совсем не пятнадцать, ему сорок восемь, и он умирает. Пожалуй, это хорошо: последние два месяца он мечтал умереть, потому что, только умерев, он мог вырваться, выбраться на свободу, избавиться от проклятия, которое настигло непонятно как и непонятно за что. От кошмара, который вошёл в его жизнь декабрьским вечером, когда он совсем уже собирался домой, но секретарша передала, что его хочет видеть девочка и говорит, что это очень важно. Он не сразу узнал её, когда она вошла в кабинет, она проступала перед ним, как призрак из прошлого, как проступает на смоченной бумаге в детской раскраске «волшебный» рисунок, как из точек на картинах импрессионистов складывается лицо, если ты отходишь подальше и смотришь под определённым углом. Она заговорила с ним, и на какую-то позорную страшную минуту он, сидя за столом, потерял сознание, потому что почувствовал, что с её приходом рухнула его жизнь.

А когда он пришёл в себя, она плакала, проклинала ту давнюю аварию. По какой-то нелепой причине она решила, что если бы они тогда все вместе не разбились на машине, у неё с ним с сложился бы потрясающий роман. За эти тридцать два года она, оказывается, тысячу раз всё сочинила, придумала и продумала: как они доучивались бы в школе, как пошли бы на выпускной, как сбежали бы вместе из дома, как поступили бы в колледж, бросили бы его, путешествовали бы вместе по стране. И она пришла к нему, пришла целую жизнь спустя, требовать с него – почему-то с него – эту жизнь, так, будто бы он был ей её должен. Она всегда была эгоистичной, упрямой, своенравной, абсолютно ему не подходящей, она годилась скорее для такого подкаблучника, каким вырос бы Стивен (прости меня, Стивен, и я прощу тебя!). Тридцать два года в бесчувственном теле юной девочки не сделали её ни добрее, ни терпимее, она не хотела понимать его, не хотела принимать его «нет». Она, кажется, была уверена, что дело было только в той давней аварии. Что он стал бы тогда вот так запросто спать с подружкой своего лучшего друга, с девочкой, в которой он не привык видеть женщину, потому что знал её с первого дня в школе. Она и слышать не хотела, что он никогда не думал бежать от родителей, что не собирался бросать колледж, что ездить с ней по стране вовсе не было его мечтой. Было вовсе не его мечтой!