Сказки нового Хельхейма

У нас весна, всюду подснежники, маргаритки цветут в пережившей зиму бессмертной зелёной траве, у нас тут синее, почти майское небо, ни единого облачка, а по ночам такие холодные яркие звёзды, как в предгорьях Альп. Я часами хожу по городу, который не населённый пункт, место жительства, а ближайший друг, любовь моей жизни, старший брат, бедный котик, оборотень-колдун и судьба. Я подставляю лицо почти горячему солнцу, фотографирую подснежники с маргаритками, чтобы выкладывать их в инстаграм, пью кофе и болтаю со знакомым бариста про разную ерунду – как у его клиента однажды приличный с виду, трезвый, дорого одетый прохожий чуть велосипед не стырил; то есть, стырил, но им удалось догнать и отнять. И что термометр в машине с утра показывал минус шесть, а теперь – плюс четыре. И что весной умирать нормально, не особо обидно, самое главное мы уже успели увидеть, хотя всё-таки лучше не умирать.

Я часами кружу по любимому городу, до краёв наполняясь этим всем – солнцем, кофе и маргаритками, небом, воздухом, беспечной дружеской болтовнёй, и это такое счастье, что словами рассказывать совершенно бессмысленно, даже просто прочувствовать – на грани фантастики, почти невозможно его вместить.

* * *

Одновременно внутри меня вот прямо сейчас (уже пятый день и наверное вечно) что-то взрывается, рушатся и горят дома, и кричат – наверное, раненые и убитые, я близко пока не вижу, только смутно, издалека, сквозь подснежники и небесную синеву. И те, у кого на глазах кого-то сейчас убили. И те, кому просто так страшно, что невозможно терпеть. И это кстати, неплохо, в смысле, крики – это вполне выносимо, но кроме криков есть ещё и молчание, в меня помещаются все, кто молчит, например, онемев от горя и ужаса, рядом с парализованной мамой на седьмом этаже панельного дома, мама тяжёлая, помощников нет и не будет, своими силами её в бомбоубежище не дотащить. Или рядом с воющими от боли сыном, мужем, соседом, незнакомцем, у которого приступ, мы не знаем, чего, и уже никогда не узнаем, Скорая к нему не приедет, врач не придёт – ну, потому что откуда им взяться, мы же не в сказке, это реальность, детка, человеческая цивилизация, планета Земля, прогрессивный, уже почти некурящий, обильно спрыснутый веганским смузи и санитайзером двадцать первый век.

Одновременно (не забываем о синем небе, кофе и маргаритках, они у меня и прямо сейчас, и в вечности есть) во мне орут от голода брошенные на двое суток комендантского часа, или уже навсегда, это пока неизвестно бывшие балованые, залюбленные коты и воют собаки, которых тащат в бомбоубежища. И те, кого уже притащили. Они, блин, не понимают, зачем это надо. Они тут быть не хотят.

Одновременно (свет с неба льётся такой, словно господь уже к нам спустился, но его здесь сейчас как никогда наглядно, ослепительно нет) внутри меня звучит новая мантра про русский военный корабль, возвышающая дух до последних запредельных небес, если повторить её тысячекратно, в позе «лотос», или в позе «согнувшись, чтобы сфоткать цветочек», или в позе «стреляем», или в позе «я только что умер», или в позе «тушим пожар», – в оригинале, то есть, по-русски. Такой теперь у нас тут санскрит.

Одновременно (небо, кофе, мой город, взрывы, подснежник, божественный свет, крики, священная мантра) во мне звучит клекотание тварей, опьяневших от безнаказанности, сладко чмокая доедающих то немногое, что осталось от бывших бессмертных, обхохочешься, как бы сознаний, ну или ладно, попроще, душ. Вот этих не-звуков мне бы, наверное, лучше не слышать, полголовы за пять дней поседело, но ничего не попишешь, в нашей весенней симфонии это важный, ведущий аккорд.

Одновременно я слышу (сквозь вой собак, джаз на нашем центральном проспекте, крики, рассказ бариста о придурке, укравшем велосипед, клекотание тварей, звон колокольный, взрывы, пожелание «хорошего вечера», чей-то весёлый, дуэтом смех) – голоса, которые молятся: «спаси нас, господи», голоса, которые дружно орут: «убей» (украинца, русского, антиваксера, обнаглевшую бабу, а лучше сразу их всех), голоса, которые подсчитывают прибыли, или сокрушаются об убытках, голоса, которые спорят о терминологии и, к примеру, о культуре и этике посреди нагромождения лжей, голоса, которые рассказывают, как вчера кормили бельчонка в парке, которого больше нет, голоса, которые осуждают, голоса, которые вспоминают, прощаются, отдаляются, погружаются в смерть, голоса, которые так громко молчат обо всём, что от их грохота я превращаюсь – и это спасение, не навсегда, на минуту, которая будет со мной, как мой город, небо и кофе, в вечности – в весёлый и яростный океанский прибой.