Сказки по телефону

— Он становится гораздо красивее, — бормотал Бананито, лихорадочно работая ножом. — Нет, этот портрет положительно становится лучше. Как вы думаете, он тоже оживёт?

— Когда верблюд будет совсем похож на настоящего, то непременно оживёт, — заверил его Джельсомино.

Но пока верблюд не желал сходить с холста, и вид у него был равнодушный и невозмутимый, словно разговор шёл вовсе не о нём.

— Хвосты! — вдруг закричал Цоппино. — У него же три хвоста! Этого хватит на целое верблюжье семейство!

Когда были убраны лишние хвосты, верблюд величаво сошёл с холста, облегчённо вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Цоппино.

— Хорошо, что ты обратил внимание на хвосты, — сказал он, — чего доброго, я мог навеки остаться в этой каморке. Не знаете случайно, нет ли поблизости каких-нибудь пустынь?

— Есть одна в центре города, — сказал Бананито. — Это самая большая из наших городских пустынь, но сейчас она, кажется, уже закрыта.

— Он хочет сказать «сад», — объяснил Цоппино верблюду. — А до настоящих пустынь отсюда не меньше двух-трёх тысяч километров. Смотри только не попадайся на глаза полицейским, не то угодишь в зоопарк.

Прежде чем уйти, верблюд тоже погляделся в зеркало и остался очень доволен. Через минуту он уже рысцой бежал по переулку. Ночной стражник, увидевший его, не поверил своим глазам и начал изо всех сил щипать себя, чтобы проснуться.

— Видно, я старею, — решил он, когда верблюд исчез за углом, — мало того, что засыпаю во время дежурства, мне ещё снится, будто я попал в Африку. Нужно взять себя в руки, не то меня уволят!

Теперь Бананито не остановила бы даже угроза смертной казни. Работая своим ножом, он кидался от картины к картине и радостно восклицал:

— Вот это хирургия! За десять минут я сделал больше операций, чем все профессора в больнице за десять дней.

А картины, когда с них соскабливали ложь, хорошели одна за другой. Они становились красивыми, правдивыми и… оживали! Собаки, овцы, козы выпрыгивали из рам и разбегались кто куда.

И только одну-единственную картину художник разрезал на мелкие кусочки. Это был портрет того придворного, который требовал, чтобы его непременно нарисовали с тремя носами. Уж очень Бананито боялся, что, став, одноносым, придворный выскочит из рамы и задаст художнику головомойку за то, что он посмел ослушаться его.

Джельсомино помогал Бананито кромсать злополучную картину, и вдвоём они так расправились с нею, что она превратилась в сплошные лохмотья.

А Цоппино тем временем принялся шнырять по комнате, явно выискивая что-то. По его разочарованной мордочке было видно, однако, что он никак не может найти то, что хочет.

— И лошади, и верблюды, и придворные… — ворчал он. — Нет, чтобы нарисовать где-нибудь хоть кусочек сыра! Мыши и те удрали с этого чердака. Оно и понятно — запах нищеты ещё никому не приходился по вкусу. Голод — это штука почище крысиной отравы.

Роясь в каком-то тёмном уголке, Цоппино нашёл маленькую, покрытую толстым слоем пыли картину. На обратной стороне её пристроилась сороконожка. Когда её побеспокоили, она,быстро перебирая всеми своими сорока лапками, побежала прочь. Ножек у неё было действительно сорок, так что Бананито трудно было бы погрешить против истины, вздумай он нарисовать её.

На картине была изображена тарелка, а на ней какое-то диковинное животное, что-то вроде другой сороконожки. Но будь у этого животного только две ноги, все сразу бы узнали в нём жареную курицу.

«Славная картина! — подумал Цоппино. — Пожалуй, я не возражал бы, если б она ожила именно в таком виде, без всяких изменений. От курицы с двумя дюжинами ножек не отказалась бы ни одна кухарка, ни один хозяин харчевни, не говоря уже о проголодавшемся котёнке. Отрежь от такой курицы десяток ножек — и тем, что останется, вполне можно накормить ещё троих».

Цоппино приволок картину к Бананито, чтобы он и над ней поработал своим ножом.

— Но курица жареная! — запротестовал художник. — Она не оживёт!

— Вот-вот! Нам и нужна жареная! — ответил Цоппино.

Тут Бананито не мог возразить. К тому же он вспомнил, что и сам уже сутки ничего не ел, занявшись своими картинами. Курица, правда, не закудахтала, но зато выплыла из рамы такой ароматной и аппетитной, будто её только что вынули из духовки.

— Твоя слава художника ещё вся впереди, — сказал Цоппино, надкусывая крылышко (обе лапки он оставил Джельсомино и Бананито), — а как повар ты уже великолепен!

— Эх, если бы раздобыть ещё и немного вина к этой закуске! — заметил вдруг Джельсомино. — Но все харчевни уже закрыты… Впрочем и днём мы всё равно не могли бы ничего купить — ведь у нас нет денег.

— Что верно, то верно, — заметил Цоппино и добавил, обращаясь к Бананито: — А почему бы тебе не нарисовать, скажем, бутыль с вином?.. Или хотя бы небольшую бутылочку?

— Я попробую! — обрадовался художник.

Он набросал на холсте бутылку итальянского «кьянти» и раскрасил её. Рисунок получился таким удачным, что если бы Джельсомино не успел прикрыть горлышко рукой, то вино, которое сильной струёй забило из него, полилось бы прямо на пол.