Сказки по телефону, или Дар слова

Сам Игорь успел за эти годы жениться и развестись, оставив жене с ребенком трехкомнатную квартиру в Измайлове. К моменту описываемых событий полным ходом шло обустройство другой его квартиры, тоже в Измайлове, так что у друга в Нагатино он жил не постоянно, а скорее регулярно, не желая досаждать родителям своим образом жизни. Нагатинскую квартиру когда-то сняли «под офис» и жилье для Сереги – потом, когда при заводе оборудовали настоящую контору, Игорь подселился к Сереге на правах основного квартиросъемщика.

Житуха у них была упорядоченная, выверенная до мелочей – не так, как в браке, а скорее как в карауле, который забыли сменить. Серега кулинарил и убирал, Игорь руководил и спонсировал это дело. На выходные ездили в Конаково, созвонившись с отцом насчет рыбалки и бани (папашу в 91-м без разговоров ушли на пенсию – он сидел дома, быстро спиваясь, но рыбалку, баню, застолье готовил с пристрастием, по высшему кремлевскому чину) – или, если оставались в Москве, оттягивались по дискотекам и клубам. Серега под музыку в основном пил, Игорь за двоих танцевал и знакомился с девушками; потом грузились в «линкольн» и возвращались в Нагатино – когда одни, когда с приглянувшейся Игорю девушкой, а иногда – учитывая, что девушки охотнее сдаются парами, – иногда с двумя. Тут-то и начинались Серегины, непонятные Игорю, журавлиные танцы. В машине, по дороге домой, он был пьян, весел, раскован, как и положено охотнику, возвращающемуся домой с добычей. Дома, однако, начинались необратимые перемены. Пока гостьи осматривались, пока открывались бутылки, закуски, сладости, он сидел с взъерошенным видом ребенка, допущенного за взрослый стол, при этом глох и выпадал из общего разговора начисто – иногда, впрочем, выуживая из себя сокровенные фразы и преподнося их девушкам, как преподносят цветы, как раздают автографы избалованные звезды эстрады – девушки удивлялись и настораживались, а фраза, повисев в воздухе, всей своей нездешней вескостью плюхалась на столик с бутылками. Сокровенное слово, сказанное впросак, режет слух своей неуместностью – а других у Сереги не было; нейтральный лакирующий треп в ситуации, когда до близости всего два предлога, был ему недоступен. Какая-то странная, удручающая его самого глухота к слову сиюминутному опечатывала губы и слух: он смотрел на людей и видел, что они живут совсем не тем, о чем говорят; он читал по губам, по рукам, глазам и морщинкам их смыслы, выпадая из круга беседы в осадок, одиночество, ведение, отставая от общего веселья, как отстает ребенок от взрослых. То есть в прямом смысле хоть слюнявчик подвязывай – он не ассистировал Игорю, а только разрушал ладушки, парную гармонию посиделок. О полежалках при столь своеобразном подходе к телу оставалось только мечтать; как правило, если девушки не помещались на широком гостеприимном диване Игоря, Серега уходил спать на кухню, комбинируя себе ложе из кресла, табуреток, собственных костей и тоски.

– Ты бы не выпендривался, Серый, а просто сказал: я тебя хочу, – наставлял Игорь. – Неужели так трудно, а?

– Это убого, – отвечал тот. – Убожество мне недоступно, это факт.

– Убого выглядит твоя ложь, твое лицемерие, вот что я называю убожеством! Скажи хотя бы себе, скажи честно и откровенно: я хочу трахаться! Скажи мне, себе, людям: я, Серега Астахов, мастер спорта по перепиське, хочу трахаться с девушками! Ты же хочешь, верно?

Тут случались им двоим понятные казусы. К примеру, Серега кивал, соглашался, потом убегал на кухню, стряхивал с себя наваждение чужой воли и возвращался непобежденным:

– Я тебе скажу, в чем ты не прав…

– Я прав всегда! – отмахивался Игорь, более забавляясь. – Иди, обдумай этот тезис на кухне…

Они ругались, ссорились, дулись друг на друга, но неделю спустя спор вспыхивал вновь, как будто не затухал. И то сказать – отношения между людьми всегда диалог, явный или заочный, всегда – затяжная партия в шахматы, и прервать эту партию не могут ни охлаждение, ни разлука, ни даже смерть.

– Ты как будто не в двадцатом веке живешь, – говорил Игорь. – Будь проще, Серега. Расслабься. Ты со своими заморочками как в корсете. Вот ей-богу гляжу на тебя и понимаю, какие уроды жили в девятнадцатом веке. Спасибо папаше Фрейду – объяснил, что так жить нельзя, что надо, ребята, проветривать, что из-за корсетов ваших, зажимов, лицемерия у всех на уме только е. ля и ничего кроме. Так и у тебя, между прочим. Ни дела настоящего, ни оттяга – одна е. ля, и то в уме.

– Мы говорим на разных языках, – объяснял Серега. – Твое пристрастие к мату, между прочим, выдает стремление развенчать, упростить такие страшные, такие непонятные для тебя вещи, как женщина, ее нутро, ее инаковость…

– Выходит, это я боюсь женщин? – изумлялся Игорь.