Сказки, рассказанные на ночь

Мои слова возымели действие. Нехотя, но без дальнейших возражений он взял свечи и дал мне знак следовать за ним. Сначала мы прошли через большой зал, потом миновали несколько маленьких и оказались в узком, тесном проходе. Глухо звучали наши шаги, и своды ловили каждый наш вздох, отзываясь легким эхом, напоминавшим чей-то далекий шепот. И вот наконец мы остановились возле какой-то двери, забренчали ключи, створка раззявилась с усталым скрипом, свет от свечей озарил низкие своды, и я увидел прямо перед собой друга Бахуса верхом на огромной бочке. Упоительная картина! Они предпочли не делать из него нежного красавчика, эти старинные бременские мастера, отказавшиеся изображать его в виде изящного греческого мальчика, как не стали они делать из него пьяного старика с отвислым пузом, выпученными глазами и свешенным набок языком, следуя расхожему представлению, утвердившемуся в безбожно опошленном мифе о нем. Позорный антропоморфизм! Слепая людская глупость! Только потому, что некоторые его жрецы, успевшие поседеть за время службы у него, разжирели от бесконечного веселья, а их носы побагровели, отливая пунцовым пламенем огненной влаги, и взгляд остекленевших глаз, обращенных к небесам, запечатлел немой восторг, — только потому глупцы стали приписывать богу то, что отличало в действительности его служителей!

Совсем иначе подошли к делу бременские мастера. Каким весельчаком глядит этот старый озорник, лихо оседлавший бочку! Какой цветущий вид, сколько ума и задора в его маленьких острых глазках, залитых вином, какая широкая улыбка играет на его устах, уже отведавших чарку-другую, а его короткая крепкая шея, а все его тело, брызжущее радостями жизни! Но с особым тщанием мастер, сотворивший тебя, отделал короткие ручки и ножки, вложив в них все свое искусство. Так и кажется, будто сейчас ты взмахнешь своей рукой-коротышкой, щелкнешь толстыми пальчиками и смеющиеся губы сложатся трубочкой, чтобы весело гикнуть: «Улю-лю! Лю-лю-лю». И хочется верить, что вслед за тем ты в пьяном задоре согнешь свои круглые коленки, стиснешь ногами почтенную бочку, пришпоришь ее пятками и пустишь знатную старушку галопом, а за нею припустит скакать по подвалу всякая прочая мелочь вроде разных Апостолов и Роз, которые будут вторить тебе: «Гоп-ля! Гоп-ля! Ай-ля-ля!»

— Боже милостивый! — воскликнул служитель, хватая меня за руку. — Вы видели? Смотрите, как он вращает глазами! Да еще ногами болтает!

— Вы, верно, повредились в уме, дружище! — сказал я и с опаской покосился на деревянного бога вина. — Это просто свет от свечей играет на нем!

Но все же мне стало как-то не по себе, и я послушно оставил Бахусов зал, поспешая за служителем. Меня терзали сомнения: неужели и то, что я увидел, обернувшись на пороге, было такой же игрой света, обманом зрения? Неужели мне просто померещилось, будто он кивнул мне на прощанье своей круглой головой, дрыгнул ногой, послав мне вслед воздушный пинок, и весь затрясся, крючась от еле сдерживаемого смеха? Непроизвольно я прибавил шагу, чтобы не отстать от старика-служителя.

— Теперь пойдем к Двенадцати Апостолам! — сказал я своему провожатому. — Там и откупорим наши пробные пузырьки!