Сказки старого Вильнюса II

– Теперь даже моя бабка в этом уверена. Хотя кому и помнить семейные хроники, как не ей. Думаю, штука в том, что Ленц не просто сочинил мне новое имя, а каким-то образом угадал настоящее. Или даже утащил его из каких-то тайных ангельских архивов. Я бы совершенно не удивился, если его порой пускали туда порыться; ангелов можно понять, Ленц – это Ленц. Однажды я нарисовал его скачущим по облакам на одной ноге, и это – самая правдивая правда о нем. И в то же время, второй ногой он стоял на земле, да потверже многих. Материальный мир у Ленца становился шелковым, протекающие краны, искрящие розетки, глохнущие двигатели и сломанные каблуки – все вытягивались перед Ленцем во фрунт, говорили: «Яволль!» – и делали, что он велел. То есть, начинали работать, как миленькие. Это выглядело почти как колдовство, но на самом деле, Ленц просто ясно понимал, как все устроено. И не боялся никакой работы – это тоже важно. Гениальные лентяи быстро выдыхаются, а Ленц жил в постоянной готовности что-нибудь сделать. Все равно что, по обстоятельствам. Всему, что умею, я научился у Ленца. Или из-за него, что, в общем, одно и то же. Разве только ложку держать и на горшок ходить – сам. Тут Ленц просто не успел вмешаться.

– И еще рисовать, – подсказывает Айдас. – Рисовать-то ты точно не в тринадцать лет начал. Мы же с тобой с шести лет в художественную школу вместе ходили. А Ленц в ту пору, как я понимаю, благополучно сидел в своем Берлине, и о существовании твоей мамы даже не догадывался. О твоем – тем более.

– Так-то оно так. Но, кстати, если бы не Ленц, я бы это дело бросил. Уже твердо решил – надоело, не хочу, не буду. Однако благодаря ему, начал все заново. И с тех пор уже не останавливался.

– Хочешь сказать, Ленц тебя и рисовать учил?

– Если речь о технике, то конечно нет. Рисование – одна из немногих областей, в которых Ленц ни черта не смыслил. Зато он подарил мне карандаш.

– И что с того? Времена, конечно, были непростые, но карандаши дефицитом, вроде, даже тогда не считались.

– Ну, кстати, смотря какие. Хороший кохиноровский карандаш был большой ценностью. Но Ленц вручил мне настоящую антикварную редкость, немецкий Фабер-Кастелл. В очень приличном состоянии, всего наполовину использованный. Повторяю: не американский, немецкий. Ага, все равно не восхищаешься. Значит, ты не в курсе, что американцы наложили лапу на Фабер-Кастелл аж в тысяча девятьсот восемнадцатом году[40].

Следовательно, карандашу к моменту нашей встречи было как минимум семьдесят лет. А скорее, много больше. Ничего так, да? Но дело даже не в этом, подростки редко оказываются страстными любителями антиквариата, и я не был исключением. Штука в том, что Ленц сказал мне, будто карандаш волшебный.

– И ты повелся? Сколько тебе, говоришь, было лет? Тринадцать? Многовато для сказок о волшебных карандашах.

– На сказку я бы и в семь лет, пожалуй, не повелся. Но Ленц умел убеждать. Да и карандаш выглядел достаточно необычно, чтобы я, по крайней мере, начал слушать прилагающуюся к нему историю. А этого совершенно достаточно, когда имеешь дело с Ленцем. Хлоп – и ты уже на крючке.

– Вообще-то да. Ленц был великим мастером развешивания лапши на чужих ушах. Но волшебный карандаш?! Кстати, в чем именно заключалась его волшебность?

– О, это отдельная история. Очень изящное решение. Ленц утверждал, будто все, нарисованное этим карандашом, непременно овеществится. Но, конечно, не прямо у нас на глазах. То есть не спрыгнет с бумаги нам навстречу. Мы, скорее всего, вообще никогда не узнаем, как и где оно воплотилось. Разве только, если очень повезет. Это звучало гораздо более правдоподобно, чем любая иная версия. И не менее заманчиво.

– Почему, кстати, заманчиво? Какой бонус полагается в такой ситуации художнику?

– Ну как. Сам факт, что по моей воле где-нибудь что-нибудь непременно случится. И не что попало, а как сам решу. Такой специальный бонус лично для меня. Я же, собственно, рисование бросить решил не потому, что мне не нравилось это занятие. Очень даже нравилось. Просто я не видел в нем смысла. В тринадцать лет как раз начинаешь внимательно смотреть по сторонам и думать, что мир надо бы срочно изменить. И кто, если не я? Потому что, похоже, только я знаю, как правильно. А картинками ничего не изменишь даже в собственной жизни, – так я думал. Ван Гог, к примеру, рисовал-рисовал, рисовал-рисовал. Такое прекрасное! Вообще лучше всех в мире. И что? А ничего. Изменилось, в итоге, только какое-то количество чужих интерьеров, да и то со временем, уже после того, как он умер. Причем даже не узнав, что на самом деле его картинки всем нравятся. Слава после смерти – кому это интересно.

– А если при жизни? Лично я в те годы был уверен, что обязательно прославлюсь. И меня это совершенно устраивало.