Сказки века джаза (сборник)

Две минуты спустя меня самого посетили сомнения по поводу того, кто же такой этот мистер А.? Передо мной стоял мой первый незнакомый поклонник, который даже не читал моей книги, и был он вовсе не владелец газеты, а просто страх ходячий: его призванием в жизни было внушать ужас всему живому, и отдавался он ему со всей возможной целеустремленностью и концентрацией сил. Он весь напоминал пресмыкающееся – глазами, языком, плавными движениями рук и жеманной поступью. Он щебетал без умолку, робко и с тошнотворным волнением. Он рассказывал, что пишет стихи, и от этого сам факт того, что на свете существует письмо, отчего-то казался внушающим стыд и отвращение. И спустя много лет всегда, когда в мой дом нагрянет поклонник моего таланта, я отчасти ожидаю, что он окажется именно таким. От этого удара моя не знавшая границ радость несколько умерилась.

Происходила метаморфоза: я превращался из любителя в профессионала; вся моя жизнь отныне складывалась в рисунок, подвластный одной лишь работе, когда конец одного проекта автоматически переходит в начало следующего. Подававшие надежды и сгоревшие за год были просто неспособны подчинить все свои мысли и чувства профессиональному умению мыслить и чувствовать, как художники: сибарит и дипломат, редактор и идеалист, гедонист и всеобщий любимец, остряк и бездельник – все они находят способы избежать этой необходимости и могут подолгу сидеть у своей пишущей машинки, на которой давно уже высохла лента. В июне того года я еще был любителем; а в октябре, гуляя с невестой среди надгробий южного кладбища, я уже был профессионалом, и моя зачарованность ее чувствами и словами отчасти смешивалась со жгучим желанием тут же передать все это в рассказе, – он был впоследствии опубликован под названием «Ледяной дворец». А на рождественской неделе в Сент-Поле я однажды отказался от двух приглашений на балы и целый вечер провел дома, работая над рассказом. За вечер ко мне заглянуло трое знакомых, чтобы поведать, как много я упускаю: один широко известный франт оделся в костюм верблюда и, наняв в качестве задней половины костюма таксиста, умудрился по ошибке попасть на чужую вечеринку. Ужаснувшись тому, что меня там не было, я попытался было собрать воедино все фрагменты этой истории.

– Ну, все, что могу рассказать, было очень смешно, когда все выяснилось!

– Нет, я понятия не имею, где он нашел этого таксиста!

– Если бы ты его хорошо знал, ты бы понял, как же это было смешно!

В отчаянии я сказал:

– Что ж, похоже, я так и не узнаю, что же там на самом деле вышло. Но я напишу об этом так, словно все было в десять раз смешнее, чем вы мне об этом рассказываете!

Просидев за столом двадцать два часа подряд, я написал, и написал смешно – просто потому, что мне с таким жаром рассказали, как это было смешно. «Половина верблюда» появилась в печати и до сих пор периодически всплывает в разных юмористических сборниках.

Конец зимы ознаменовался очередным периодом приятной опустошенности, и во время недолгого отдыха перед моими глазами начала формироваться свежая картина американской жизни. Вся неуверенность 1919 года кончилась, и не было никаких сомнений, что нас ждет впереди. Америка затевала самый масштабный, самый яркий и шумный кутеж за всю свою историю, и рассказывать о нем можно будет еще долго. Вокруг уже чувствовался золотой гул процветания с его безмерной щедростью, отвратительным развратом и мучительными попытками старой Америки выстоять с помощью Сухого закона. Все приходившие мне в голову сюжеты несли в себе зачатки катастрофы: прекрасные юные создания в моих романах гибли, алмазные горы в моих рассказах взлетали на воздух, мои миллионеры были столь же прекрасными и обреченными, как и крестьяне Томаса Гарди. В жизни подобные вещи еще не начали происходить, но я был абсолютно уверен, что жизнь не терпит опрометчивости и безрассудства, как считало юное поколение, шедшее вслед за нами.

Моим преимуществом было то, что я оказался на грани, отделявшей друг от друга два поколения, – и там я в некотором смущении и пребывал. Когда одна моя вещь впервые вызвала целый поток читательских откликов – после рассказа о том, как девушка сделала себе короткую стрижку, мне пришли сотни и сотни писем, – мне было странно, почему все эти люди пишут именно мне. С другой стороны, я всегда был не уверен в своих силах, и мне было приятно почувствовать себя кем-то, а не только самим собой: на этот раз я стал «Писателем», совсем как раньше – «Лейтенантом». Конечно же, писателем я чувствовал себя ничуть не больше, чем армейским офицером, но никто, кажется, и не пытался заглянуть под мою маску. Прошло всего три дня, а я был уже женат, и типография наштамповала тираж «По эту сторону рая» так же же споро, как в кино готовят к съемке массовку.