Сказки века джаза (сборник)

Публикация книги вызвала у меня состояние маниакально-депрессивного психоза. Каждый час я впадал то в ярость, то в блаженство. Многие думали, что я морочу себе голову, и, возможно, так оно и было – иные же полагали, что я играю, а вот это было неправдой. Как в тумане, я дал интервью – я рассказал, какой я великий писатель и как я достиг этих высот. Хейвуд Браун, ходивший за мной по пятам, просто процитировал мои слова с комментарием, что я, должно быть, весьма самонадеянный молодой человек и в течение нескольких дней находиться рядом со мной было воистину невыносимо. Я пригласил его на завтрак и покровительственным тоном ему высказал, как жаль, что жизнь его проходит, а он так пока ничего и не достиг. Ему недавно исполнилось тридцать; примерно в то же время я написал строчку, которую некоторые не забудут никогда: «Это была уже поблекшая, но все еще привлекательная женщина двадцати семи лет».

В издательстве «Скрибнере» я, как в тумане, заявил, что вряд ли им удастся продать больше, чем тысяч двадцать экземпляров моей книги; когда все отсмеялись, мне сказали, что пять тысяч экземпляров – просто отличный результат для первого романа. Продажи перешли двадцатитысячный рубеж, кажется, через неделю после выхода книги в свет; я относился к себе столь серьезно, что не счел это даже забавным. Как в тумане, каждое утро я открывал «Трибьюн», чтобы узнать, не нашел ли Ф. П. А. в книге еще какие-нибудь опечатки? Он начал со списка из тридцати штук, а читатели его колонки тут же прислали ему еще сотню. Боже мой! Неужто они ждали, что я еще и писать должен без ошибок? Раз уж я такая важная персона, неужели о правописании не могли позаботиться корректоры?

Период, когда мои мысли витали в облаках, резко окончился через неделю, когда на мою книгу ополчился Принстонский университет – не студенты, а серая масса преподавательского состава и выпускники. Ректор Хиббен написал мне благожелательное, но укоризненное письмо; на одной из встреч выпускников бывшие однокурсники вдруг единогласно высказали мне свое осуждение. Однажды все, и я в том числе, были навеселе, компания собралась у всех на виду в бледно-голубом автомобиле Харви Файрстоуна, а когда я попытался остановить драку, мне совершенно случайно подбили глаз. Молва превратила этот случай в настоящую оргию, и, несмотря на то что студенческая делегация обращалась даже в попечительский совет университета, меня на пару месяцев исключили из клуба. Мою книгу обругал «Еженедельник выпускников», и лишь у декана Гаусса нашлось для меня доброе слово. Елейность и лицемерие, с которыми все это было совершено, вывели меня из себя, и семь следующих лет я в Принстоне больше не бывал. Затем в одном из журналов меня попросили написать статью об университете, и когда я начал писать, то понял, что очень люблю это место, а то, что случилось в ту неделю, никак не может перевесить того, что я испытывал там несколько лет. Но в тот день в 1920 году большая часть радости от моего успеха улетучилась.

Но к тому моменту я уже превратился в профессионала; новый мир нельзя построить, не избавившись сначала от старого. Понемногу у тебя начинает появляться жесткость, защищающая тебя и от хвалы, и от хулы. Слишком уж часто то, что ты делаешь, нравится людям совсем не за то, за что ты ценишь это сам, или же то, что ты сделал, нравится тем, чье неодобрение стало бы для тебя самым лучшим комплиментом. Ни одна стоящая карьера не была построена на мнении публики, и ты учишься идти вперед без оглядки на предшественников и без всякого страха. Подводя итоги, я обнаружил, что в 1919 году я заработал писательством 800 долларов, а в 1920 году получил уже 18 000 за рассказы, права на экранизации и роман. Гонорары за мои рассказы выросли с 30 долларов до 1000. По сравнению с гонорарами, которые платили в разгар экономического бума, это немного, но мне не описать, что тогда это все для меня значило!