Скелеты

— Тс-с-с! — Андрей зыркнул в глубь квартиры. Бабушка спала. На корточках, боясь дышать, друзья пробрались к кухонному окну.

— Что они делали без света?

— Потом!

Андрей осторожно высунулся из-за занавески. Солидол и Журавель топтались у беседки, вертели головами, высматривая лазутчика. Они были пьяны, иначе среагировали бы на скрипнувшую дверцу.

— Он тебя видел? — требовал ответа Хитров.

— Кажется, нет, — сказал Андрей.

Он ошибся.

Через два дня ему пришлось, рискуя жизнью, прыгать в погреб, в заваленную пожухлой листвой дыру. Пережидать, коченея от холода и страха, пока рыскает наверху Солидол.

«Каким же ты был ублюдком, Вова», — подумал тридцатилетний Андрей.

Он позвонил маме, договорился встретиться возле кладбища в десять. По дороге купил два букета цветов: астры на могилу отца и любимые бабушкой каллы. Выпил чашку латте в «Шоколаднице». Уютный короб кофейни напоминал рождественскую шкатулку, брошенную в грязь. Миленькая девчушка за стойкой листала глянцевый журнал и надувала пузырь жвачки. Мигали гирлянды, пахло кокосовой стружкой и мятой. А снаружи слякоть, редкие прохожие, провинциальная серость и столь неуместный Хью Джекман на фасаде салона красоты.

Похолодало. Черным вихрем кружились вороны над поликлиникой. Вихрь из перьев и хриплого карканья.

Навстречу шла, покачиваясь, дородная женщина. Цокала по асфальту длинной сегментарной палочкой. Ее подбородок был задран к вороньему граю, губы шевелились беззвучно.

Андрей обомлел. Он узнал школьную библиотекаршу, чьи двустишия поучали детей обращению с книгой. С чьим сыном его заставлял драться у синего надгробия Солидол. Убийства не были редкостью в шахтерском Варшавцево, как и изнасилования, и грабежи. Нищета и алкоголь толкали молодежь на преступления. Сухопарый, замкнутый Женис Умбетов покинул компанию Вовы, убив проститутку. Зарезал жестоко, слишком жестоко даже для их города. Его мать не справилась окончательно с потрясением. Отовсюду шептались: «О сыне бы заботилась, как о книжках своих!», «Воспитала отпрыска!»

Андрею было жаль Умбетову. Она, на пару с Камертоном, привила ему любовь к чтению. И Женис, вопреки случившемуся, не вызывал клокочущего негатива, который он испытывал по отношению к Вове или Вовиному оруженосцу Журавлю. Пару раз он заставал Жениса за чтением, что автоматически прибавляло тому баллы. Умбетова, пусть притязательная и строгая, не заслужила всеобщего остракизма.

Как-то она сказала ему:

— Этот город портит людей. Очерняет души. И моего мальчика он отравил.

Андрей мог поспорить: город ли, или ублюдки вроде Солидола.

Библиотекарша шаркала мимо, трогая тактильной тростью тротуар. Она располнела, утратила былую царственность. Смоляная коса поседела. Одутловатое лицо усыпали нездоровые бляшки.

— Здравствуйте, Мадина Тимуровна.

Библиотекарша сбавила шаг, напряглась. В стеклах солнцезащитных очков-вайфаеров отразились вороны и облака.

— Вы меня не помните, я в вашей школе учился.

— Как твоя фамилия, мальчик? — голос Умбетовой был по-учительски строг, и Андрей невольно улыбнулся.

— Ермаков Андрей! — отчеканил он.

— Помню, помню. Темненький такой.

— Вы мне Заходера посоветовали. И «Джекила и Хайда». Как… как ваши дела?

Он задал вопрос и тут же обругал себя. Очевидно, дела Умбетовой оставляли желать лучшего.

— Да вот, — она стукнула тросточкой.

— И давно вы?..

— Уже год. Из-за нервов у меня диабет развился. А из-за диабета дистрофия сетчатки.

«Она же не старше моей мамы», — подумал Андрей. Захотелось как-то помочь женщине, утешить. Но та Умбетова, к которой он ходил в библиотечный зал, своенравная, твердая, как скала, вряд ли нуждалась в жалости.

— Мадина Тимуровна, Мельченко фестиваль организовывает. Поэтический. В этот четверг. Хотите, я вас проведу.

Она невесело хохотнула и двинулась дальше по дорожке. Прямая спина, горделиво приподнятый подбородок. Цокая палочкой, бывшая библиотекарша произнесла:

— Я ни читать им не стану, ни слушать их. Я… я им всем смерти желаю.

— До свидания, — брякнул Андрей, огорошенный честностью слепой женщины.

Они прогуливались с мамой по кладбищенской тропинке, от березки на папиной могиле до бабушкиного витого креста. Вдоль скорбящих ангелов и грозных нуворишей, братков из девяностых, взирающих с гранитных плит. Полуголый Иисус дрожал под порывами ветра, его жестяная фигурка была примотана проволокой к кенотафу. Какой-то весельчак повесил на пихту золотистый дождик. Мертвые тоже встречали Новый год.

— Бабушка в тебе души не чаяла, — сказала мама. — Ты в детстве просил почистить для тебя семечки, и она налущивала целое блюдо, так что зернышки не умещались во рту, и ты был похож на хомяка. Она называла тебя: мой хомячок.

«Спасибо, бабулечка», — подумал он, глядя на ажурный крест.

— И когда у тебя ноги тянули… эти боли роста. Она ночевала у нас, не спала до утра. Чай готовила на травах…

— И целителя пригласила, — сказал Андрей.

— Да, — подтвердила мама, — не посоветовавшись со мной. Он ночью пришел, ты спал уже. Мол, во сне лечить надежнее. Я ее отругала, что ты, говорю, чужого дядьку в дом пустила. Но ведь благодаря ему у тебя боль прошла.