Схватка

— Вы мать Николая? Мне дядько Довбня казав.

— Я, деточка…

— Мама вам кланялась. Она помнит тех солдат, что тогда тут стояли гарнизоном. Сказала, будет кто из знакомых, то передай привет.

— А где ж она, твоя мама?

— Во Львове, на семинаре культработников! — не без гордости сказал мальчишка. — Она всей районной самодеятельностью командует. И сама поет! Батько говорит, не так, правда, как прежде, голос на собраниях растренькала. — Он рассмеялся заливчатым звоночком, чуть откинув голову, и махнул рукой у подбородка. И этот смех, и жест… Андрей вдруг почувствовал слабость, будто горячей рукой сжали сердце.

— Ты свободен сейчас? Поговорить бы… — спросил как взрослого.

— А я и вас знаю, вы бывший ихний командир…

— Так ты свободен? — будто кто другой за него спрашивал чужим, хриповатым голосом. — Или занят?

— Не-а, батько отпустил до обеда. А вы когда едете?

— Поезд в час.

— А можно вас проводить? Вы сами откуда?

— Можно… Конечно же!.. Из Москвы…

У мальчишки округлились глаза.

— Из самой Москвы, — прошептал он завороженно.

— Мать, — сказал Андрей все тем же неживым голосом. — Расстаемся, до встречи. Буду у вас, непременно…

— До свидания, сынок. — Потянувшись, она припала щекой к его плечу. — Заезжай и начальника своего, слышь, захвати. Вот бы хорошо. Отдохнули у нас…

— Да-да, обязательно…

Что-то с ним творилось, всего трясло, и он держал руки в карманах, стараясь пересилить дрожь.

— Пойдем. Звать-то тебя как?

Он вел его, крепко сжимая острый мальчишечий локоть, словно боясь, что потеряет и уже никогда не найдет.

Отыскать в толпе Сердечкина, договориться о встрече на вокзале было делом пяти минут. И все это время, пока он отыскивал и разговаривал с Иваном Петровичем, изнутри его глушило толчками, сбивалось дыхание.

— А чего торопиться?

— Так… надо.

— Тут вроде поминки накоротке затевают. Да и секретарь… со мной поговорить хочет. Думаю, на шефство нацелился, все-таки союзного значения завод, — подмигнул весело.

— Да-да, вы им помогите в чем надо.

— Что за вопрос? — Сердечкин удивленно покосился на мальчишку. — Тезка твой — рыжий.

— Я седой… А ждать вас буду на вокзале.

— Ну смотри, билеты обратные у меня.

Они пошли боковой аллеей, впереди расстилалось знакомое поле, перерезанное вдали блескучей колеей железной дороги, в купах зелени белело новое зданьице вокзала. Он все еще не выпускал ребячьей руки. Мальчишка поглядывал на него сначала с любопытством, потом беспокойно.

— Вы не заболели, часом?

— Нет, а что?

— Ладонь у вас огнем палит.

На опушке у поля Андрей присел на пенек, закурил, снова поднялся и, опять опускаясь, точно в омут, сказал:

— Так как же тебя… звать?

— Андрей…

— Вот как… По батьке, значит?

Он все еще не верил, боялся спросить о главном, пробирался к нему, как сквозь душные заросли.

— Не, батько — Федор.

— Да-да, конечно. Работает где?

— На заводе, — удивился мальчик, — где ж ему еще работать? Бухгалтером. Он пришлый, из Винницы, приехал с госпиталя на побывку к родичам, без руки. Тут и остался, давно это было…

— Сколько тебе?

— Тринадцать скоро.

Так… Все правильно. Тогда, зимой, тринадцать лет назад, никого еще не было. Никакой Винницы… А были они, двое, в его холодной комнатухе…

— Как же ты узнал меня?

— А по фото. На комоде у нас ваша карточка. И письма.

— Письма?!

— Ну да… В бабкиной шкатулке нашли ваши письма… после ее отъезда в Польшу. — Он помолчал, знакомо глянув исподлобья. И вдруг спросил, заморгав опасливо: — Вы с мамой дружили, да?

«Смышленый какой. Ну и пацан. — Ему хотелось крикнуть: «Сын! Родненький мой!» Но слова застряли в горле. — Как же так? Не сказала она сыну, не открылась? Письма… Значит, не знала о них, пока не нашла в шкатулке. А потом?.. А сейчас?»

Вправе ли он… без нее. Да и его ли сын? Ах, его не его, Стефкин! А мог быть и его. Теперь уж не будет.

— Значит, по отцу ты — Федорович?

— Ну.

«Вот так, есть сын — и нет сына».

Что-то прочел в его лице мальчишка, в знакомых синих его, Андрея, глазах словно бы мелькнула смятенность, след какой-то беды, смутная догадка, и Андрею показалось, что еще слово — и оба они сейчас полетят в бездну. Горячий румянец тронул бледные, в веснушках, височки, полился к дрогнувшим щекам, и Андрей понял, что, если не застопорит сейчас, не найдет опоры, все пропало — покатится, обрушится, костей не соберешь. Нет уж, через силу приказал он себе, сам катись, но молча. Пока можно, молчи! Налетевший ветер перебирал пожухлые от дневной жары листья на ракитах, кружилась земля в предвечернем тоскующем мареве.

— Так, — сказал он тихо, — все правильно.

— Пора мне, — отозвался Андрей-маленький, беспокойно раскрыв глаза, — совсем забув, надо батьке суп разогреть.

— Это обязательно?

— Сегодня у него отчет, прибежит на минуту — и назад.

— Ясно.

— А вы бы какую таблетку все же приняли, бледный совсем.

— Спасибо, поищу на вокзале. В самом деле неважно себя чувствую. Совсем худо.

— Видно, старое ранение сказывается? — все еще напряженно спросил мальчишка. — У батьки вот тоже. Бывает, болит рука. Нет ее, а болит.

— Да-да… Хороший он у тебя?

— А?.. Добрый. Велосипед обещал купить.

— Это хорошо.

— Что?