Схватка за Рим

С облегчением вздохнула Амаласунта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности, сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии -- она уже слышит воодушевленные крики храброго войска, возвещающие об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтах проходили дни и ночи. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда экипаж останавливался, он все время стоял подле дверцы с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и бдительность внушили княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда они останавливались, ей чудилось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей, один раз она слегка открыла окно и увидела, что за ними мчится другая повозка, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она больше не замечала ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали.

Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Пыла ночь. Пустынная равнина тянулась, насколько хватал глаз, только высокий камыш и другие травы поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги стояло много надгробных плит, большей частью уже развалившихся. Вдруг повозка резко остановилась, и в открытой дверце ее показался Долиос.

-- Что случилось? -- с испугом спросила Амаласунта. -- Мы в руках врагов?

-- Нет, -- ответил раб. -- Сломалось колесо. Ты должна выйти и подождать, пока его починят.

В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в экипаж.

-- Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь внутри.

-- Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник, под ним можно укрыться от дождя.

Со страхом вышла Амаласунта из повозки и с помощью Долиоса поднялась на ступени высокого склепа. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей стало страшно, она звала его, он не вернулся. Со стороны дороги раздавался стук -- чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласунта подняла голову вверх -- и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над ней, сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова была опущена на руки, и Амаласунте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, 'шепчет: "Не теперь еще. Нет, еще не теперь".

Амаласунта начала медленно подниматься -- и фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.

-- Долиос! -- в ужасе закричала Амаласунта. -- Света! На помощь! Света!

И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекой об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласунта выхватила факел из его рук.

-- Я должна видеть, кто там? -- и она решительно обошла вокруг памятника.

Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый, какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласунта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: "Вечная память трем Бантам: Тулуну, Иббе и Пицте. Вечное проклятие их убийце".

С криком бросилась Амаласунта назад. Долиос помог ей сесть в экипаж, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой; и чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее тревожило ее дурное предчувствие.

Они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна и оглянулась. Время было самое неприятное: чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все -- ни дома, ни даже острова не было видно.