Схватка

Хафизов выбрался из землянки и, прижавшись к обрыву, пошел влево. Усольцев, высунувшись из лаза, не спускал глаз с Асхата и, когда Хафизов поравнялся с лежащим на песке и протянул тому руку, чтоб подтянуть его плотнее к обрыву, кошкой выскочил на песок, выпрямился и что есть сил кинул лимонку наверх. Тут же последовал взрыв. Что произошло на верхушке обрыва, никто видеть не мог, но граната сделала свое дело — прикрыла действия Хафизова.

В землянке стало тесно: появился новый постоялец, да еще раненный, правда, не тяжело, но кровь сочилась из левой ноги и из плеча. Оказался корреспондентом фронтовой газеты, редакция которой где-то за Волгой располагается, а он вот тут плутает. И как его сюда занесло?

— К вам шел, — пояснил русоволосый политрук Степурин. — В роте про вас чудеса рассказывают, мол, герои высшей пробы... Вот и не терпелось мне увидеть вас, познакомиться... И всему нашему фронту рассказать...

— К нам же так запросто не пройти, немец наверху, опасно, — попытался объяснить ситуацию Усольцев, бинтовавший ногу политрука.

— А где в Сталинграде не опасно? Про Дом Павлова слыхали?

— Я не слышал, — ответил Усольцев. — Что за дом такой?

— Легендарный, — с пафосом произнес политрук и тут же умолк. Его круглое лицо съежилось.

— Болит? — Усольцев помог политруку снять гимнастерку и окровавленную нательную рубаху. — Тут, брат, похуже, но кость, кажется, не зацепило. Потерпите, я сейчас перебинтую, может, полегчает.

— Надо «Север» доклад делать: политрук доктор надо...

— Доложим, Асхат, доложим... Ты не отвлекайся. Слушай телефон...

Где-то вблизи рвануло. Землянка колыхнулась, отчего с потолка посыпался песок.

— Справа у самой воды трахнуло, — сообщил Нечаев.

— Что трахнуло? — продолжая бинтовать, спросил Усольцев.

— Леший его знает... Кажись, мина.

Весь день не умолкал Сталинград — рушился, грохотал. Пулеметная и автоматная трескотня ни на миг не затихала. То она клокотала совсем рядом с землянкой, отчего в ней становилось особенно тревожно, то удалялась, и тогда наступал относительный покой. В такие минуты возникали разговоры. Первенствовал в них, конечно, политрук Степурин. Боль слегка утихла, и он, человек общительный и разговорчивый, вспоминал разные истории, каждую из которых начинал словами: «Суждение имею...» Это изречение к нему прилипло здесь, в Сталинграде. Повстречал он как-то на Волге старика бакенщика, и тот, охотно выкладывая корреспонденту свою долгую жизнь на плаву, часто употреблял это самое «суждение имею...». Понравился Степурину и старик, и его речь. Он даже свой очерк о бывалом бакенщике назвал «Суждение имею...» и напечатал его на целую страницу во фронтовой газете.

С появлением политрука-корреспондента землянка по-иному зажила: повеселела, острое слово и шутки Степурина взбодрили всех, а его рассказы о сталинградских рубежах, на которых он побывал, открыли глаза на ситуацию, сложившуюся на волжском берегу, всему подземному гарнизону. Бойцы впервые услышали историю Дома Павлова. Степурин достал из полевой сумки газету, изрядно уже потрепанную, и зачитал небольшой отрывок из своего очерка.

Усольцев взял из рук политрука газету, внимательно посмотрел и спросил:

— Вы писали? И в том доме были?

Хафизов аж приподнялся на колени.

— Ты сказал: мы герой. Какой мы герой? Сидим землянка. Немца не стреляем... Ты — герой! Про тебя заметка писать надо.

— Напишут. Сегодня же приказ напишут, — вздохнул Степурин. — Трое суток ни строчки не написал и ничего не передал в редакцию. Связи нет с тем берегом. Редактор, наверно, беспокоится. Вот он и влепит мне за долгое молчание.

— Злой человек твой редактор. Он за Волга. Там нет немец. А тебе фриц дырка делал.

— Ошибаешься, дорогой. Война и за Волгой достает. На той неделе и редакции досталось. «Юнкерсы» налетели... Двоих — корреспондента и наборщика — убило, нескольких ранило...

Хафизов примолк. Усольцева же Дом Павлова взволновал.

— Подарите нам газету. На свободе почитаем.

Степурин сделал надпись над своим очерком: «Героям волжского подземелья бойцам Усольцеву, Хафизову и Нечаеву — в благодарность за спасение!».

Когда день клонился к вечеру, Хафизов, заступивший на дежурство у лаза, вдруг услышал странное шипение, доносившееся слева от землянки. Он просунул голову в лаз и увидел невероятное чудо, от которого вздрогнул и попятился назад. Сверху обрыва сплошным потоком падала на песчаный откос густая черная масса, объятая пламенем. Хафизов, волнуясь, выдавил из себя:

— Огонь-змея Волга ползет...

К лазу прильнули и Усольцев, и Степурин.

Огненная лавина широкой полосой окутала берег, устремилась в Волгу и, качаясь на воде, понеслась по течению.

Горел песок, горела вода. А люди как? Усольцев ухватил трубку телефона и сквозь треск услышал:

— Мы в огне... Нефть с огнем заливает траншеи, ползет сквозь щели в блиндажи... Что у вас?

Усольцев доложил, что лавина идет стороной, их землянку пока не цепляет. И еще раз напомнил о раненом корреспонденте: его бы надо в санбат.