Скиф

На прощанье захотел посмотреть ей в глаза. Силой отвел от лица руки и увидел, что она тихо смеется и радуется. Ровные зубы влажно блестели за крупными, красными, улыбающимися губами. Широкое лицо, с выступающими скулами, рдело румянцем. Под вздрагивавшими веками большие светлые глаза искрились, лукаво смотрели из-под широких бровей, сплошной линией очертивших низкий белый лоб. Он привлек ее к себе, и пламя светильника сделалось тусклым.

Как душны были ковры, как горячи подушки... Было ли близко утро, он не знал. Она хотела пить. Губы ее казались смазанными кровью и обуглившимися. Он запутался пальцами в ее волосах, и ему не хотелось протянуть руку к сосуду с вином, стоявшему возле ложа. Но она говорила:

— Я истомлена, я устала, я хочу пить...

Он приложил к ее губам серебряную чашу; красной струйкой потекло вино по щеке, и он стал собирать его губами. Тогда она напоила его вином из своего рта.

Под утро по лагерю звучали трубы, и конское ржанье доносилось издалека. Но он не хотел выходить из палатки, и Опоя все крепче обнимала его.

— У тебя будут другие жены, может быть, ты полюбишь их больше, чем меня. Ты будешь целовать другие губы, другие слова будут они говорить тебе. Но ты не забудь эту ночь, даже если меня забудешь...

Как погас светильник, он не заметил. На отнятых у врагов коврах он спал, и рабы не смели его разбудить... Он проснулся и в темноте стал искать возле себя Опою. Но ее не было. Он встал, оделся в праздничное платье и вышел.

Был уже давно день. Осеннее небо было ясно и бледно. Степь за становищем желтела и рдела пламенными пятнами щавеля. И от прохладного прозрачного воздуха вливалась в грудь такая радость и бодрость, что она заставляла сердце вздуваться и прыгать, как запертую в груди птицу.

Опять был праздничный день. И снова скифы, собравшись у костров, пировали. Но он уже думал о Ситалке... Позор воину, забывшему о друге! Он пошел к царю и напомнил о его обещании.

Уезжая, он прощался в шатре с Опоей. Она плакала. Но разве она могла просить его остаться? Она прижималась к нему, распущенными волосами вытирала мокрое от слез лицо, а оседланный конь уже ржал у палатки...

Орик шумно вздыхал и поворачивался, заставляя трещать тонкие доски нар, на которых он лежал. Воспоминания приводили его в отчаяние. Еще острее, еще ярче заставляли испытывать теперешний позор и унижение. Казалось постыдным, что он остался жить и не перерезал себе горло, не проломил череп топором, не повесился.

Но навстречу поднималось бурное и настойчивое желание жить, заставлявшее мечтать о помощи из Скифии... Гнур может узнать от Идантирса о том, что Орик в сопровождении проводника отправился в Херсонес. Он может послать кого-нибудь найти его здесь или обратиться к царю Палаку, — тот напишет херсонесским властям.

Это казалось вполне возможным. Гнур — старый заслуженный воин, Октомасада ему не откажет, а Палак — всемогущ, Херсонес дрожит перед ним.

Гнур, несомненно, сделает все, что можно. Орик знает, что он любит его, ведь все его старшие сыновья убиты, а оставшиеся мальчики рождены другими женами, а не той, любимой, которая была матерью Орика.

Конечно, Гнур может его найти. Ведь удалось же Орику найти Ситалку? Если он не сумел его выкупить, то лишь потому, что был слишком молод и несдержан...

Он все больше верил в свои мечты. Надо потерпеть еще, может быть, год или немного больше, потом он снова вернется в степи, опять увидит своих, увидит Опою... Он начинал думать о ней и представлял ее себе все отчетливей. Ему казалось, что он почти обнимает ее, чувствует под руками ее гибкое, сильное тело, скользкую влажную кожу, слышит на своей щеке ее горячее дыхание... Он зажмуривал глаза и старался увидеть ее лицо. Но он не мог хорошо его вспомнить. Иногда ему даже казалось, что он лучше видит лицо той девушки, которую вывез из Ольвии.

Все равно — и Опоя, и другие невольницы ждут его, — и он вернется. Пусть даже Гнуру не удастся его разыскать — все равно. Он вернется туда не как беглец из плена, а окруженный новой славой, нагруженный богатой добычей. Он подговорит рабов, объединит всех недовольных, поднимет восстание, сделает то, чего не удается сделать могущественному Палаку. Усилия того разбиваются о каменные стены города, Орик захватит его изнутри...

Горе эллинам! Горе господам! Они будут умолять о пощаде, на коленях стоять у дверей домов, захваченных восставшими. Вместе с их женами и детьми они сделаются рабами и станут служить своему новому владыке, а непокорные будут избиты, изрублены, уничтожены...

Дрожа от яростного восторга, Орик представлял себе заваленные трупами улицы города, забрызганные кровью стены домов и себя — на взмыленном диком коне, топчущем опрокинутых врагов. Вопли и крики отовсюду. Багровый дым ползет и стелется над домами. Вьются рокочущие языки пламени...

Месть, месть!.. Что может быть слаще мести?..