Скиф

Архонт, в сопровождении дамиурга и своих спутников, направился к выходу из храма. Другие стояли в нерешительности. Наконец Адриан пошел рядом с Эксандром, громко стуча по полудрагоценной тростью. Рабы посадили его в лектику. Раздраженным голосом он начал кричать что-то подбежавшему к нему секретарю.

Толпа расступилась, носилки, мерно колыхаясь, поплыли и скрылись за углом улицы.

VIII

Вернувшись домой, Ия ушла в сад и, дойдя до обрывистого берега, села на самом его краю, в бледно-зеленой тени каштановых деревьев, слабо шелестевших широкими вырезными листьями под свежим солоноватым ветром с моря.

За последнее время она чувствовала себя изменившейся. Ужас, пережитый ею во время нападения грабителей, как будто разрезал ее жизнь надвое и завершил ту бездумную и веселую пору, которая казалась ей теперь детством, окончившимся неожиданно и внезапно. Смерть и страх заглянули ей в глаза и показали жизнь такой, какой она никогда не видела ее раньше.

Она вспомнила труп со сплющенной головой и обезображенным лицом: по нему, вместе с потоками крови, стекали выползавшие из головы жирные полоски чего-то белого. Труп лежал почти рядом с ней; рабыни подняли ее в тот момент, когда окружавшая ее лужа густой и темно-красной крови подошла уже к самым ее ногам. Ее отвели, посадили в кресло, но она не могла оторвать глаз от этой лужи и рассеянных в ней каких-то блестящих точек. Только потом она поняла, что это были рассыпавшиеся по полу жемчужины.

Тогда вдруг она почувствовала себя такой беспомощной, беззащитной и слабой, что начала плакать, обнимая поддерживавших ее рабынь. Ей хотелось убежать из этой комнаты, но она боялась пройти мимо лежавшего на полу трупа. Хотелось позвать человека, только что вырвавшего ее у смерти, или отца, но ни того, ни другого не было.

Потом пришел Главк. Ее отвели в другую комнату, но страх все еще не оставлял ее. Несколько раз она думала послать кого-нибудь из рабынь за тем скифом, но какое-то чувство удерживало ее. Ей было неловко это сделать, как будто он был не невольник, а равный ей и даже более сильный, чем она, человек.

Наконец вернулся отец, появились рабы, и на другой день все было как всегда. Только она стала жить в другой комнате — в той она не могла бы уснуть. Уже через несколько дней, она однажды зашла туда, посмотрела на темные пятна, оставшиеся на стене и полу, — опять страх и чувство беспомощности охватили ее, и она потом долго не могла успокоиться.

Вот теперь она сидит на берегу моря. Солнце сверкает, трава зеленая; сладко пахнет цветами. И сама она живая... Она внимательно осмотрела свои золотисто-смуглые руки с длинными тонкими пальцами и прозрачно-розовыми ногтями. А она могла бы быть уже мертвой, и вместо нее оставался бы только пепел, сложенный в каменную урну, или она была бы зарыта в глубокой яме под каменной плитой, такой же, как множество других, усеивающих кладбище...

Глубокая радость от сознания жизни охватила ее, и снова, неразрывная с ней вспыхнула благодарность к человеку, вырвавшему ее у смерти. Опять очень отчетливо она представила его себе стоящим посреди комнаты с окровавленным лбом и щекой, с расширенными мрачными синими глазами.

Так некогда выглядел, должно быть, Ахилл, когда, ураганом налетев на врагов, сокрушал их неистовыми ударами, пока один не оставался стоять над поверженными противниками.

Она должна была погибнуть, — ворвавшиеся грабители сделались господами дома; кто мог оказать им сопротивление? И вот он обрушился на них, разбросал, уничтожил, обратил в бегство. Он считается рабом, но разве он не показался ей тогда почти богом, бесконечно более сильным, чем она, беспомощная в руках схватившего ее убийцы?

Ей вспомнилась история Персея, уничтожившего чудовище и освободившего Андромеду. Но тот — герой, победитель, с торжеством ввел затем царевну в город, а этот — раб — только посмотрел на нее, лежавшую на полу рядом с тем, от кого он ее освободил. Потом он ушел, не вернулся, даже не захотел услышать от нее благодарности.

Это казалось ей оскорбительным и как будто еще раз возвышало его над ней. Она не понимала, почему он мог поступить так, но она все-таки не хотела оставаться в долгу перед ним и стала просить отца освободить Скифа. Почему-то ей было неловко говорить об этом, и она невольно сказала сначала о Главке.

И вот — самая большая награда, возможная для раба, оказалась ему ненужной. Это опять было непонятно.

Кажется, даже отец не сумел понять, почему Скиф отказался; Потом он сказал, что это из гордости.

Снова Ия почувствовала себя оскорбленной. Когда она в первый раз увидела его ночью в саду, он показался ей странным и говорил с ней так, как никогда не говорят невольники. На нем была серая туника с одним рукавом, но ей подумалось, что он только переодет в это рабское платье. Он произнес какие-то пророчества, обещал в честь ее воздвигнуть алтари, как будто он — царь, обладающий неизмеримой властью. Но он принимал ее за кого-то другого.

Он был оскорблен, когда она назвала его рабом, — но ведь он же раб и в самом деле...