Скифы

— Примерно в таком положении оказывается народ с открытием своего славного (или страшного) прошлого. Быстро выясняется, что он, народ, оказывается, кое-что должен этому прошлому («памяти великих предков», «национальному чувству» и прочим такого рода инстанциям) — а именно соответствовать, быть достойным, не посрамить, не подвести и так далее (например, «национально освободиться»). С другой стороны, это же самое прошлое дает и некие права (по типу — «после того, что они с нами сделали, мы имеем право на…»). Разумеется, этот кредитор и одновременно источник прав есть сама история (на практике ее интересы представляет националистическая элита общества).

Тор радостно насторожился:

— В самом деле националистическая?

— В дальнейшем, — продолжал Крылов, — выясняется, что история является универсальной легитимизирующей силой, ибо с ее помощью можно объяснить и оправдать все, что угодно. История открывает себя как неиссякающий родник власти: оказывается, в ней всегда можно найти повод для любых (ну, почти любых) действий, достаточно только потрясти какой-нибудь старой грамотой или вспомнить старую легенду. Сама власть занимает место хранителя этого самого прошлого, которым и от имени которого она и управляет, или, иначе говоря, полномочного представителя этого самого «всеобщего кредитора и источника прав», то есть «предков», «исторического прошлого народа» и т. п.

— Мы и будем этой властью? — практично поинтересовался Откин.

— Еще бы, — ответил Крылов, не моргнув глазом. — Главное, повторяю: никогда не изменяйте правде! Изменяйте саму правду.

Глава 2

Ольге наскучили умные речи, на лекциях и то интереснее, ушла, фыркнув. За нею удалился Бабай-ага, вскоре со стороны комнаты послышались смешки, потом сочные чмокающие звуки, словно в забившемся туалете работали вантузом.

Гаврилов косился с неудовольствием, не утерпел, встал и толкнул створки окна. Вместе со свежим воздухом ворвался и грохот улицы, гудки машин, визг тормозов.

— Ты раньше, — напомнил он строго, — был сторонником имперского сознания.

— Я им и остаюсь, — отпарировал Крылов. — Просто имперское сознание демонстрирует иную стратегию, только и всего. Скажем сразу, что оно не менее исторично, чем националистическое, но его стратегия легитимации направлена не в прошлое, а в будущее. Империя — это предзаданное единство земель и народов, которые вошли в нее или — рано или поздно — должны в нее войти. Великая Скифия — это империя. А будущее любой империи — это или весь мир, или та часть мира, которая по каким-то причинам представляется единственно важной и достойной внимания. В этом смысле история (в том числе, разумеется, и история входящих в империю народов) принимается во внимание «постольку-поскольку»: понятно, что таковая существует, и с ней надо как-то считаться, но не более чем с любым другим техническим обстоятельством. Сакральное измерение эта история приобретает только в контексте имперского проекта, как история, направленная в будущее (разумеется — имперское будущее). Поэтому, кстати говоря, имперское прошлое совершенно не обязано быть «славным». Римляне, самый имперский из всех имперских народов, сами считали себя потомками троянцев. То есть — потомками побежденных.

Тор помотал головой, вытаращил глаза:

— Погоди, я совсем поплыл… Что-то ты от скифов ушел далеко. Важно для нас иметь славное прошлое или не важно?

Крылов сказал с нажимом, подчеркивая каждое слово:

— Мы могли бы обойтись без этого славного прошлого, мы ж ориентируемся в будущее! Но раз оно у нас есть, то будем его использовать на всю катушку.

Из комнаты появилась раскрасневшаяся Ольга. На белой нежной коже пламенели, медленно исчезая, отпечатки пальцев.

Она скрылась в ванной, через минуту пришел Бабай-ага. Тоже малость вспотевший, на ходу задернул «молнию» на брюках.

— Ну что, — сказал он покровительственно, — уже похоронили великий рюсский народ с его загадочной рюсской душой?

Черный Принц придвинул ему бутылку пива. Бабай-ага ухватил ее обеими руками, жадно припал к горлышку, так, словно Ольга выпила из него всю жидкость. Гаврилов брезгливо отодвинулся: он и в жаркой пустыне не стал бы хлестать вот так из горла.

Ольга вышла все еще жаркая, блестящая, как дельфин, вся кожа покрыта крупными бусинками холодной воды. Грудь ее, размятая грубым Бабай-агой, слегка отвисла, но зато стала вроде бы вдвое крупнее.

Тор беспокойно завозился, глаза его вывернули девушку наизнанку, поднялся.

— Ольга, — сказал он, — я как-то не замечал, что у тебя такие длинные ноги!

Она пошла в комнату, мощно двигая ягодицами из стороны в сторону почти от стены до стены. На пороге оглянулась. Глаза были хитрые, на вздутых от поцелуев красных губах появилась усмешка.

— Хочешь проверить… не придется ли нагибаться?

— Ага, — ответил Тор, — ага.

Больше он ничего не смог выдавить, скрылись вдвоем, а Гаврилов еще больше поморщился и подсел ближе к окну.

Бабай-ага, причмокивая, высасывал последние капли из бутылки. Крылов сказал ему мирно: