Скитания

В метро было не так уж много народу, но мест не было; их всегда поражало, что здесь никто не уступал места, даже глубоким старикам и беременным женщинам. На этот раз в их вагоне, еле держась, стояла беременная женщина. Но никто и не пошевельнулся, хотя сидело много молодых. Все словно застыли в каком-то эгоизме. Лица были совершенно равнодушные, и чувствовалось, что так уже узаконено и ничего изменить уже нельзя. Женщину вырвало, но всё равно поезд нёсся в полном безразличии…

Вышли на краю Гарлема: перейти улицу — и начинался ад, и это было опасно.

Всё-таки они решились войти в зону. Длинная улица почти опустошённых, разбитых трёх- или пятиэтажных домов. Грязь и пыль летели по ветру вперёд, вглубь улиц. Худые, как призраки, большие собаки еле двигались по мостовой, как люди. Но людей — пока нет.

Прошли чуть дальше — и вот первые люди лежат на земле, и непонятно, что с ними: наркотики, перепой или, скорее, просто так. Внезапно из-за дома вышла группа людей. Они обалдело и неподвижно уставились на Лену и Андрея.

— Нет, дальше идти невозможно, — спохватилась Лена. — Даже сердце бьётся. Чувствую: что-то не пускает. Почему они на нас так смотрят? Уйдём отсюда!

— Ну, это уже бегство. Мы прошли уже двести метров. Сделаем вид, что что-то ищем, не нашли и уходим.

— Мы — русские. Это не мы вас вывозили из Африки и торговали вами, не мы, — пробормотала Лена по-английски, но люди её не слышали, а если бы слышали, вряд ли бы поняли — здесь был уже другой английский. Но они и так видели: эти двое белых и не местные, и не американцы.

— Уходите отсюда, — вдруг крикнул один из группы, поменьше ростом. Сказал так, что это было понятно.

И они ушли.

— Что лезть в гибель заранее, — говорила Лена в метро, прижавшись к Андрею. — И метро мне это опротивело. Выйдем и доедем на автобусе…

Уже тьма объяла Манхэттен. Город хохотал огнями ночных реклам. На огромном небоскрёбе, на вершине его, горели огненные цифры: 666. Говорили, что это просто номер дома, но на других небоскрёбах не горели цифры их номеров. Этот был единственный, и кровавое сияние его было видно издалека…

16

Игорь Ростовцев, расставшись с Андреем и возвратившись домой, в этот же вечер сидел уже в своей конуре в гостинице. Окно конуры выходило не на улицу, а в какое-то каменное ущелье между домами. В каморке приютилась только кровать и маленький столик у окна. В стене — обычный шкаф для одежды. В углу — старый заржавленный холодильник и рядом, в комнате же, душ, отгороженный пластиковой занавеской. Три стула. И коммутаторский телефон. На стене висела картина, подаренная Ростовцеву Анатолием Зверевым, знаменитым московским художником-неконформистом. В углу — маленькая иконка. Но больше всего в комнате было тараканов. Коричневые, чёрные и тотальные, они появлялись неизвестно откуда; иногда, казалось, падали с потолка, со стен. Пол в «душевой» часто настолько плотно покрывался ими, что нельзя было ступать и приходилось принимать железные меры.

Но после смерти матери — она умерла полгода назад, одна, в Москве — Игорь вдруг полюбил своих тараканов, которых он обычно не выносил. Он приучился даже разговаривать с ними — какое-никакое, а общение. Он со своим английским (всё-таки кончал иняз) лихорадочно-инстинктивно обошёл всех американцев, в основном это была богема или иногда слависты — некоторые хотели с ним общаться. Но теперь, уже больше года спустя, он сам не хотел вступать с ними в контакт, ибо общение — это не обмен словами, решил он. Кроме того, он уже заранее знал, что они скажут. Лучше уж просто читать книги или беседовать с тараканами. Он даже привык к трём из них и отличал их среди массы других.

А сейчас он решил преподнести им свой первый поэтический вечер. Просто почитать что-нибудь своё, из раннего, что одобрял ещё Пастернак, а потом — что-нибудь из классики.

Трое тараканов эти, с, может быть, еле-еле приметной индивидуальностью, были уже на столе. Остальных не надо было и звать: они чувствовали себя в этой каморке хозяевами, в уюте, как будто жили не в Нью-Йорке и не в XX веке.

Ростовцев взял со стенной полки свой первый московский самиздатовский сборник и стал читать. Ему показалось, что тараканы насторожились. Он читал всё дальше и дальше, и ритм стихов как будто околдовывал — воздух вокруг, может быть, тараканов, а больше всего его самого. Искоса он поглядывал на тех трёх: они застыли, не двигались, что вообще, наверное, было несвойственно этим созданиям. Равнодушная ночь за окном сопровождала это чтение. Игорь взмахивал и двигал одной рукой в ритм его слегка футуристических стихов, и тень руки играла на стене, и тараканы послушно бегали взад и вперёд, по велению этого ритма.

«Они у меня как змеи», — думал он и продолжал читать. «А всё-таки лучше бы здесь жили не тараканы, а змеи, много змей, — решил он сам с собой во время небольшого антракта. — Змеи, говорят, глубже понимают музыку. Но и эти хороши, птенцы мои поэтические. И вовсе я уж не так одинок».

А те трое были по-прежнему неподвижны, и к ним присоединился четвёртый.